Алексей Калугин - Не так страшен черт
Алябьев умолк. Повернувшись ко мне вполоборота, он провел ладонью по столу, как будто пытался что-то на ощупь отыскать на нем.
– Но святоши, по-видимому, решили, что Соколовский пытается скрыть от них полученные результаты, – продолжил я. – Или хочет поднять цену. Ему угрожали?
– Я не знаю, – покачал головой Алябьев. – Николай сказал, что у него большие проблемы и что святоши не отстанут от него, пока он не представит им конкретные результаты исследования «молчащего» участка инсулинового гена по заявленной программе. А он даже и не брался серьезно за эту работу, поскольку считал ее совершенно бесперспективной. Тогда я и предложил ему попытаться обработать все имеющиеся у него материалы с помощью дэд-программы.
Алябьев слегка развел руками, словно извиняясь за то, что все так обернулось.
– Вы видели полученные результаты? – спросил я у него.
– Нет! – Алябьев глянул на меня едва ли не с возмущением. – Николай сам пришел в ужас, когда увидел то, что получилось! Он сказал, что это ни в коем случае никому нельзя показывать!
– И даже не сказал, почему? – с сомнением прищурился я.
– Он сказал, что теория эволюции – это полный бред и только ему одному теперь известно, как появился человек разумный. Но лучше, чтобы об этом больше никто не знал, потому что знание это не только не сделает людей счастливее, но способно уничтожить все человечество.
– И больше ничего?
– Ничего, – покачал головой Алябьев.
– Он был уверен, что никто не сможет повторить его работу?
– Для этого нужен человек, который так же, как и Николай, посвятил бы всю свою жизнь исследованиям инсулинового гена. Как вам, наверное, известно, конечный результат использования дэд-программы для решения той или иной задачи зависит, во-первых, от первоначальных данных, которые заказчик передает программисту, а во-вторых, от самого программиста. Поскольку дэд-программисты используют для работы свой собственный мозг, то каждый из них является, если можно так выразиться, уникальным живым компьютером. Ни один из них не сможет в точности воспроизвести даже то, что уже было сделано его коллегой. Кроме того, у Николая имелась масса уникальных наблюдений за механизмом репликации инсулинового гена, каждое из которых в отдельности не представляет особого интереса, но в комплексе, как мне кажется, может оказать принципиальное влияние на результаты дэд-программирования.
– Исходя из характеристики, которую вы дали Соколовскому, я представлял его себе как ученого с нереализованными амбициями. Неужели соображения морали и этики не позволили ему опубликовать работу, которая обессмертила бы его имя?
– При всех своих достоинствах и недостатках Николай не был ни героем, ни самоубийцей. И он отдавал себе отчет, что, в чьих бы руках ни оказались материалы его исследований, первой жертвой станет он сам. Образно выражаясь, Николай создал бомбу, которая, взорвавшись, убила бы в первую очередь своего создателя.
– Укрыться в Аду тоже вы ему посоветовали?
Прежде чем ответить на мой вопрос, Алябьев взял лежавшую на столе газету, сложил ее несколько раз и с размаха прихлопнул неосторожно выползшего из щели таракана.
– Значит, вы действительно его нашли?
Под взглядом Алябьева я почувствовал себя таким же тараканом, как и тот, что пару секунд назад был казнен без суда и следствия на лабораторном столе. Только шевельнув левым локтем и почувствовав под мышкой кобуру с пистолетом, я вновь ощутил уверенность.
– Восьмого мая в компании с вами, Александр Алексеевич, Соколовский отправился в Ад, назвавшись Семеном Семеновичем Ястребовым.
– Глупо, – усмехнулся Алябьев.
Я вопросительно поднял бровь.
– Я говорил Николаю, что глупо менять фамилию Соколовский на Ястребов, – Алябьев снова усмехнулся и качнул головой. – Но он ответил, что так ему будет легче к ней привыкнуть.
– В Аду он прибег к помощи нейропластики, чтобы изменить внешность.
– Верно, – коротко кивнул Алябьев. – И, кстати, выложил за это целое состояние. Платить пришлось даже не столько за саму процедуру нейропластики, сколько за то, чтобы его приняли без предварительной записи. Представления не имею, где Николай взял столько денег.
– Если вас это интересует, могу рассказать, – предложил я.
– Нет, – отрицательно качнул головой Алябьев.
– Сейчас тело Соколовского находится в морге Службы специальных расследований Сатаны.
Не глядя на меня, Алябьев не то кивнул, не то просто дернул подбородком. Мне даже показалось, что он не расслышал то, что я ему сказал. И все же я задал ему вопрос:
– Это вы его убили?
Алябьев не вздрогнул и не попытался втянуть голову в плечи. Он просто запрокинул лицо и посмотрел на давно не беленный потолок со следами многочисленных протечек.
– Нет, – спокойным голосом произнес он, продолжая изучать коричневатые разводы на потолке. – Соколовский покончил с собой. – Не смешите меня, Александр Алексеевич. – Картинно усмехнувшись, я недоверчиво покачал головой. – Соколовскому удалось добыть, как я полагаю, значительную сумму денег, которой, если разумно ею распорядиться, ему должно было хватить до конца жизни. Он перебрался в Ад, изменил свое имя и внешность. Насколько я понимаю, с прежней семьей его почти ничего не связывало. Спустя какое-то время, после того как улягутся страсти, вызванные его внезапным исчезновением, он мог вернуться в Московию и жить здесь припеваючи. Или перебраться на выбор в какую-нибудь другую, не слишком дорогую страну, которая с радостью предоставит гражданство человеку с деньгами. А вместо этого он закрывается в туалете торгового комплекса и делает себе смертельную инъекцию пустым шприцем. – Я снова покачал головой. – Извините, Александр Алексеевич, но, на мой взгляд, в этом нет никакой логики.
– Можете думать, что хотите, – с невозмутимым видом ответил мне Алябьев. – Но именно так все и было.
– Дело вовсе не в том, хочу я вам поверить или нет, Александр Алексеевич, – тяжело вздохнул я. – Концы с концами не сходятся уже хотя бы потому, что шприц, которым, как вы утверждаете, Соколовский сам сделал себе инъекцию воздуха, исчез с места преступления. Все документы Ястребова пропали. И что, пожалуй, самое любопытное, до сих пор, несмотря на тщательные поиски, которые ведутся, как мне достоверно известно, одновременно несколькими независимыми командами, не обнаружены материалы исследований Соколовского, из-за которых как раз и разгорелся весь этот сыр-бор.
Не говоря ни слова, Алябьев поднялся на ноги.
Я тотчас же тоже вскочил с табурета и, откинув полу пиджака, положил руку на рукоятку пистолета.
Алябьев как будто даже и не заметил моего весьма красноречивого, как сам я полагал, жеста. Мне показалось даже, что он не отодвинул меня плечом, а просто прошел сквозь меня, словно я был повисшим в воздухе фантомом. Я уже начал было раздумывать над тем, что лучше – прыгнуть Алябьеву на спину и повалить его на пол или же по-простому ударить его по затылку рукояткой пистолета, но неожиданно, не дойдя до двери, Александр Алексеевич присел на корточки возле громоздкого вытяжного шкафа, который, наверное, стоял еще в лаборатории у его тезки Флеминга. Открыв дверцу тумбочки, расположенной под рабочей плоскостью вытяжного шкафа, Алябьев принялся выставлять из нее большие запыленные бутыли темного стекла с притертыми пробками, заполненные какими-то химическими реагентами. За ними последовали старые лабораторные халаты, используемые в качестве ветоши, и покрытые следами ржавчины большие, похожие на жестяные барабаны биксы. Последним Алябьев извлек из тумбочки пузатый портфель из оранжевого дерматина, с застежкой, подвешенной на тянущейся от самой ручки полосе из того же материала.
– Держите, – Алябьев кинул мне портфель, оказавшийся неожиданно настолько легким, что я едва не выронил его.
– Что это? – растерянно спросил я.
– Материалы работы Николая Соколовского, – ответил Алябьев.
Голос его был так же невообразимо скучен, как и тот, что объявляет названия станций в поездах метро.
Я ошарашенно уставился на Алябьева. А тот не спеша составил все содержимое вытяжного шкафа на прежнее место, ногами затолкал тряпки под лабораторный стол и, боком пройдя мимо меня, уселся на прежнее место.
По-прежнему обеими руками прижимая к себе оранжевый дерматиновый портфель, я опустился на обитый линолеумом табурет.
Алябьев стал говорить, не дожидаясь, когда я начну задавать ему вопросы. Возможно, он понял, что вопросов от меня теперь дождешься не скоро. А быть может, ему просто нужно было выговориться. Чувствовал ли он себя в ответе за смерть Соколовского? Не знаю. Но, несомненно, события, невольным свидетелем которых он стал, лежали на душе Алябьева тяжким грузом. Однако голос его, лишенный какой-либо эмоциональной окраски, звучал, как всегда, бесстрастно и ровно. История о последних днях жизни и смерти если и не близкого друга, то уж, по крайней мере, человека, которого Алябьев знал не первый год, в его исполнении была похожа на сухой лабораторный отчет.
