Сага о Головастике. Кристальный матриархат - Александр Нерей
— Я ни разу перед столькими старшими не выступал. Только «Мишку Косолапого» знаю, поэтому… — понёс я всякую ересь и осёкся.
— Говори, пока обратно кацапом не стал, — припугнул меня Димка.
Я вдохнул побольше воздуха, перекрестился, чем ещё больше спровоцировал возгласы с упоминанием креста, и начал:
— Товарищи закубанцы! Братья мужики. Наступает время перемен. Мы с вами родились для обновления нашего кубанского края. Махнём рукой на дальние столицы и возьмёмся с любовью за малую отчизну. Так возьмёмся, что все женщины ахнут и вмиг перестанут считать нас рабочим скотом. С такой доброй злобой возьмёмся, что всё в руках мужских загорится и задымится!
Домов кирпичных понастроим. Шифером их покроем. Поля в порядок приведём. Новые виды овощей и фруктов освоим. Теплиц с парниками понастроим видимо-невидимо. Чтобы с ранней весны всё Закубанье цвело и пахло. Зеленело огурцами и краснело помидорами.
Коров заведём и курочек. Баранов и уточек. Всё, что есть у природы-матушки, с любовью взрастим и приумножим. Всё в наших руках!
Потом пусть женщины кручинятся, что раньше не признавали нас за человеков, да не любили как следует. Пусть слезами зальются не от выдуманных огорчений, а от радости за нас. За мужей и отцов, братьев и дедов. За всех горемычных, к труду привычных. Фуфайки носящих, милости не просящих. Слава Закубанью! Жги, коли, руби!
Проорал я всё, что взбрело на ум, и спрыгнул с лодок. Но уйти мне не дали.
— Жги! Коли! Руби! — раскричались вокруг ещё громче, ещё неистовей, а я, наконец, увидел, что в толпе были не только мужики и деды-привереды, а с таким же рвением и женщины горланили своё: «Слава Кресту!»
Меня схватили за шкирку и начали швырять вверх, не переставая выкрикивать: «Слава Кресту! Жги-коли-руби!»
«Хорошо, что всю наличность потратил. Сейчас бы её всю из меня вытряхнули», — думал я о всякой ерунде, то подлетая вверх, то опускаясь обратно в мозолистые и крепкие руки кубанцев.
* * *
Мною бы ещё долго в небо кидались, если бы не Ольгович, запрыгнувший на лодки и начавший свою, уже более приземлённую, речь.
— Наутро телегу с бочкой и водой к кресту. Песок с цементом. Совки-лопаты. Вторая телега с каменьями да голышами речными для центровки и бута. Плотник с уровнем и отвесом. И все остальные балбесы. Все, как один, на святое и доброе дело подвигнемся! После с этими корабликами разберёмся и с их начинкой.
Не расслабляйся! С утра одевайся! Штаны да рубаху! И ко Христу без страху! Слава Закубанью! Слава Кресту, нашему крестнику. Перемен вестнику!
Я, воспользовавшись сменой объектов внимания, боком-боком, и в переулочек, а Димка за мной.
— Слыхал, Васильевич? Он тоже стишками заговорил. Зар-разился, — издевался надо мной Настевич, пока я спасался бегством.
— Верного Ответа не потеряй, — огрызнулся я и вспомнил, что в суматохе сам потерял бутылку дюшеса.
«Сейчас бы глоточек. Умаялся, пока вверх побрасывали и Крестом обзывали», — успел подумать, а тут и дюшес нашёлся.
Бутылка скромно, словно стесняясь, стояла, прислонившись к тонкому стволу молоденькой абрикосы.
— Наша? — засомневался Дмитрий.
— Какая разница? Мы им на сотню рублей подарки, а двухкопеечную бутылку им что, жалко? — начал я лекцию о дармовой газводе, а бутылка сама поплыла ко мне в руки. — Значит наша.
Пока я о штакетины забора открывал бутылку, нас нагнал Степан и тут же засыпал вопросами.
— Что там? Лодки? А почём? Внутрь глянуть можно? — зачастил он, как Димкин дирижабль пропеллерами.
— Это и есть моя страшная месть. Принимай всё, согласно документов, — достал я из-за пазухи стопку смятых от подбрасывания накладных и протянул опешившему Ольговичу. — Не мой подарок, а сочувствующей части женского общества. Так и прописано: от С. Кометовой. А я, какой-никакой, её помощник. Поэтому, ты пока ни за что не платишь, а всё в хозяйство вкладываешь. Кредит это без процентов. Смекнул?
Помни, что дирижабли возвращаются в Зеландию, откуда они родом. Пара дней, и шабаш. Потом, может и будут где-то мелькать, но сам понимаешь, какая у власти на них охота откроется, — закончил я сочинение на вольные авиа-темы, сам не понимая, откуда всё приходило в голову.
«Неужто снова хвостиком к розетке прирос? Вон речь какую загнул. Слов незнакомых вплёл в разговор. Учиться бы мне, а не на дирижаблях летать и мужиков на революции поднимать».
— Как парники устраивают? Очень бы хотелось узнать. В них цветы к восьмому марта зацвести успеют? Желательно красные. Тогда бабы точно за нас горой. А ты на Кубани первый герой, — начал Ольгович о наболевшем и более близком к земле.
— Потом как-нибудь. Может, полетим с Димкой в Голландию за тюльпанами. Вернее, их семенами. А сейчас у нас мамка выписалась… Из дирижабля. Сыночка дома дожидается. Терпи до утра. А я, как крест поставим, займусь твоими парниками и цветами. Уговор? — взмолился я, чувствуя, что от усталости скоро упаду и отключусь.
— Уговор, — согласился Ольгович и умчался к лодкам.
Мы поплелись минутку-другую, а потом Димка выстрелил нами тремя в небо, как ядрами из пушки.
Первое ядро я. Второе, поменьше, Димка. Третье, совсем ядрышко, Верный Ответ.
* * *
— Вы как собачонки, давно не видевшиеся, друг дружку обхаживайте и нюхайте, только меня в ваши восторги не впутывайте. Я спать пошёл на диван. Ах, да. Насте же опять не на чем будет. Голова дырявая! Обещал же в мебельный слетать, — бормотал я под нос и сонно бродил по квартире, влетев в неё, как обычно, с лоджии, чем перепугал вернувшуюся домой Настю, уже без гипса на ногах.
Пропуская мимо ушей женские и детские восторги по поводу неожиданной встречи мамки Насти, Димки и Верного Ответа, всё думал и думал: «Какие тут длинные дни. Дни в вашем втором круге. Какая Стихия добрая. Какая Кармалия терпеливая. Какая Кристалия прозрачная. Какие тут длинные дни».
Не стал ужинать, а, присев в Димкиной комнате на узлы с барахлом, сперва задремал, всхрапывая и подёргивая ногами, потом завалился на бок, да и был таков. Заснул.
* * *
