Смерть и прочие неприятности. Opus 2 (СИ) - Сафонова Евгения

— Просто я знаю, что к десерту ты все равно не притронешься. А Эльен наверняка уже на стенку лезет от невозможности перекинуться с кем-нибудь словечком. И Мелок соскучился. — Положив подбородок на руки, Айрес огладила лицо племянника даже печальным каким-то взглядом. Она больше не улыбалась. — Уэрт, я не собираюсь удерживать тебя там, где тебе не хочется быть. Я и без того сделала то, чего не должна была делать. Прибегла к рычагу, к которому не должна была прибегать — даже для твоего собственного блага. Твой комфорт, душевный и не только, для меня важнее всего.

— Прямо-таки всего.

— Ладно, столь же важен, как благо страны.

— В это я уже верю.

Когда некромант неспешно поднялся из-за стола, королева опустила глаза, изучая тонкие птичьи косточки на своей тарелке.

Не глядя, как Герберт огибает стол, чтобы подойти к ней.

— Спасибо, — сказал он, склонившись над ее стулом. На миг невесомо прижался сухими губами к гладкой бледной щеке. — Я ценю все, что ты для меня делаешь.

Улыбнувшись, Айрес повернула голову. Коснулась легким поцелуем ладони, которой племянник оперся на ее плечо:

— Люблю тебя.

За тем, как Герберт уходит, она тоже не следила. Сидела, почти мечтательно наблюдая, как легкий сквозняк из приоткрытого окна — королева не любила духоту — щекочет холодом цветочные лепестки.

Корона налагает обязанность следить за многими вещами, которые тебе совсем не по душе. Но не в данном случае.

Не в этот конкретный момент.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ОТ 18.03:

***

Она дрейфовала в черноте. Тьма окутывала ее черной водой, утягивала вглубь, в бездонную тишину, где не было ничего.

Кроме голосов.

— Ты умрешь, — тоненько шептал один. Не женский, не мужской, не юный, не старый — просто шелест коротких слов, касавшихся слуха погребальным покровом.

— Тебе не спастись, — сказал другой. Тоже без пола, тоже без возраста — просто слог в песне манящего небытия.

— Смирись.

— Сдайся.

— Останься здесь…

Действительно, почему нет? Ведь здесь тишина, и покой, и никакой боли, и никаких тревог. Можно просто зажмуриться и отдаться черноте, раствориться в ее объятиях, потерять себя, чтобы никогда больше не найти.

Себя…

Воспоминания о заключенной сделке пришли разом — вместе с осознанием, кто она.

Распахнув глаза, Ева всплеснула руками. Рассекая черноту, как масло, рванула вверх: к поверхности, которой она не видела, но которую предполагала. В направлении, противоположном тому, куда тянули вкрадчивые голоса чего-то, окружавшего ее, властвовавшего над ней, стремившегося подавить, поглотить…

Она сделала едва ли пару движений, когда вверху показался свет. Отчаяннее засучив руками и ногами, Ева устремилась к нему — и за миг до того, как вырваться, уперлась в нерушимую прозрачность льда. Тонкого и чистого, как стекло.

Плыла она, оказывается, вовсе не вверх. Вбок. Лед служил стеной комнаты, которую Ева успела хорошо узнать. Среди золотых тонов за керфианским аналогом фортепиано сидела Динка, за ней стоял Лешка со скрипкой, выводя смычком неслышную музыку. Кейлус облокотился на крышку клаустура, листая Динке страницы — в учаге Ева с однокурсниками в шутку нарекли эти почетную должность «перевертмейстером». Судя по тому, что в процессе переворачивания Кейлус говорил что-то, отдавая указания, написаны эти страницы были им самим; а, может, просто давал советы, как мастер мастеру.

Все трое стояли к Еве спиной.

Когда Лешка обернулся, она выпустила в черную воду пузырек воздуха, сорвавшийся с губ вместо крика.

Сверкнув синими, без белков глазами, Лешка — то, что им притворялось — улыбнулся ей. Бросив на пол скрипку, с размаху наступил на нее, заставив дерево брызнуть осколками. Со смычком в руке подошел к клаустуру: двое за ним, беззаботно музицировавшие, почему-то не обратили на него ни малейшего внимания.

Смычок вошел Динке в спину, словно нож.

Черные клавиши сделались красными.

Беззвучно крича, захлебываясь темнотой, Ева заколотила кулаками по тому, что не позволяло ей вмешаться. Лед пошел трещинами — не раньше, чем не-Лешка приблизился к Кейлусу. Спокойно перевернувшему очередной нотный листок, будто не заметив, что его ученица упала лицом на пюпитр.

Когда Ева, вырвавшись из темноты, рухнула на золотистый ковер, задыхаясь, наконец-то слыша собственный крик — было уже поздно.

— Ты никого не спасла, глупая, — сказал Мэт: теперь с собственным лицом, издевательски смеющимся. Он стоял над телом Кейлуса, без стона, без вскрика рухнувшего наземь. — Даже себя.

Она сама не заметила, как оказалась на ногах. Сама не заметила, как в руке оказалась Люче. Осознала лишь, что в один миг очутилась рядом с демоном, и пальцы сами взметнулись, направляя золотое лезвие в чужое сердце — если, конечно, у демона могло быть сердце.

Клинок вонзился легко и беззвучно.

Подняв взгляд от места, где сталь вошла в фиолетовую ткань, искрящуюся звездным аметистом, Ева посмотрела на того, кого убила.

Она так и не поняла, от чего проснулась. От звучания голоса, велевшего ей очнуться — или от ужаса, прошившего ее, когда она поняла, что смотрит в мертвые глаза Герберта.

— Тише, — сказал некромант, когда она дернулась в его руках. — Ты дома.

Герберт. Живой. Теплый. Настоящий.

Дома…

Моргнув, привыкая к свету, Ева огляделась. С чего-то ожидая увидеть свою комнату в московской квартирке — с Динкиным пианино, мерцающим компьютерным монитором на столе и подушками с Тоторо, сереющими на диване. Но, конечно, вокруг была только ванная комната, где она так часто приходила в себя после целительного сна.

Нет. Она не дома. Но она в безопасности. И Герберт снова рядом.

Значит, Мэт сдержал обещание…

— Ты же был у Айрес, — немного сонно проговорила Ева. Полулежа на коленях у некроманта, примостившегося на полу, с мокрыми волосами, закутанная в огромное холщовое полотенце: видимо, Герберт только вытащил ее из бассейна.

— Был, — согласился он, прежде чем склониться к ее лицу.

Часы в теплой воде — она всегда была теплой, даже когда Ева просыпалась — сделали свое дело. На сей раз их губы были примерно одинаковой температуры.

— Не представляешь, как я рад, что ты в порядке, — произнес Герберт потом. Пусть даже предшествовавшее словам сказало все лучше них.

Она слабо улыбнулась. Села сама, рядом с ним — просто чтобы убедиться, что она может.

Ни следов галлюцинаций. Если, конечно, это все не одна сплошная галлюцинация. Воспоминания о последних сутках, проведенных в доме Кейлуса, всплывали урывками, словно тающие осколки кошмарного сна.

То, как она заключала сделку, и вовсе почти не помнилось.

— Надо же. Все получилось. — Еще не веря до конца, что ее безумная авантюра увенчалась успехом, Ева плотнее завернулась в полотенце, завязав его на груди. — Расскажешь мне, как я…

Детали сделки просочились сквозь лохмотья памяти одновременно с тем, как увидела Люче. Детали, напомнившие, что Мэт никак не мог доставить ее прямиком в замок Рейолей.

Впрочем, эти мысли отошли на задний план, когда Ева увидела золотое лезвие, мерцающее на шерсти свернутого комом плаща.

Третий раз. Ее клинок покинул ножны в третий раз. Теперь у них всего сутки, прежде чем придется вложить его обратно, или чары иссякнут. Иначе говоря, добро пожаловать на поклон к гному.

Когда? Зачем?..

— Почему… — растерянность, овладевшая Евой, даже говорить ей толком не дала: теснившиеся в голове вопросы распихивали друг дружку, просясь на язык все одновременно. — Где ножны?

— Остались в особняке Кейлуса, полагаю. — Герберт ответил очень спокойно. Так спокойно, словно самого себя в этот миг убеждал оставаться спокойным. — Не волнуйся, я их верну. Как только чуть уляжется шум, и в особняк можно будет проникнуть незамеченным.

— Я… Мэт… он достал ее? — забыв, что некромант не должен ничего не знать о сделке, она непонимающе, в легкой панике отвернулась от Герберта. Переместилась ближе к Люче: не поднимаясь, ерзая коленками по полу. — Но теперь… как мы теперь?