Терри Пратчетт - Carpe Jugulum. Хватай за горло!
Низкий туман стелился между деревьев, и копыта мула вырывали из него маленькие язычки. Капли дождя стекали с ветвей. Издалека донеслись бормочущие отзвуки грома, но то был не настоящий гром, который раскалывал небо пополам, а другая его разновидность, которая предпочитала гнусно сплетничать с другими грозами где-то за горизонтом.
Всемогучий Овес несколько раз пытался заговорить с собой, но его собеседник наотрез отказывался откликаться. Периодически из-за спины слышался храп, однако стоило Овсу попробовать оглянуться, как ухтыястреб сразу принимался хлопать крыльями прямо ему по лицу.
Иногда храп сменялся недовольным ворчанием, сухая рука опускалась на его плечо и всякий раз указывала направление, которое ничем не отличалось от всех прочих.
Рука снова шлепнула его по плечу.
– Что ты там поешь? – спросила матушка.
– Я старался не шуметь.
– Как называется эта песня?
– Она называется «Ом у себя в храме и смотрит на нас».
– Приятная мелодия, – заметила матушка.
– Придает бодрости, – кивнул Овес. Мокрая ветка хлестнула его по лицу. «Ведь, быть может, – добавил он про себя, – у меня за спиной сейчас сидит вампир».
– Ты находишь в ней успокоение?
– Думаю, да.
– А как насчет строчки о «беспощадном искоренении зла мечом»? Будь я омнианкой, меня бы это обеспокоило. Ты с трудом идешь на мелкую ложь во спасение, но всегда готов к убийству? И как ты спишь по ночам? Никакие мысли не тревожат?
– Ну… честно говоря, я не должен был петь эту песню. Ийский собор вычеркнул ее из псалтыря как несовместимую с идеалами современного омнианства.
– А строку о сокрушении неверных?
– И эту тоже.
– Но ты все равно ее пел?
– Этой песне меня научила бабушка, – сказал Овес.
– Она любила сокрушать неверных?
– Честно говоря, она с куда большим удовольствием сокрушила бы нашу соседку, госпожу Ахрим, но в общем и целом – да. Бабушка считала, что мир стал бы значительно лучше, если б в нем побольше искореняли и сокрушали.
– Возможно, твоя бабушка была права.
– По ее мнению, люди не слишком-то добросовестно искореняют и сокрушают, – признался Овес. – Но я полагаю, что бабушка порой бывала слишком строга в своих оценках.
– В этом нет ничего странного. Оценивать – свойство человеческой натуры.
– Мы предпочитаем предоставлять это на суд Омий, – сказал Овес, но это его утверждение как-то затерялось в темноте.
– Быть человеком – значит постоянно оценивать, – промолвил голос за его спиной. – То и это, хорошее и плохое, каждый день делать выбор… Так живут все люди.
– А ты уверена, что всегда принимала правильные решения?
– Нет, но я старалась.
– А как насчет надежды на милосердие?
Костлявый палец постучал его по спине.
– Милосердие – очень необходимая вещь, но сначала следует сделать выбор. Иначе не поймешь, где следует проявлять милосердие, а где – нет. Кстати, я слышала, вы, омниане, всегда предпочитали искоренять и сокрушать.
– То было… раньше. Теперь мы предпочитаем сокрушать аргументами.
– Ведете долгие яростные споры, полагаю?
– У каждой проблемы есть две стороны…
– И как вы поступаете, если одна сторона ошибается? – Матушкин ответ был стремителен, как стрела.
– Я хотел сказать, нам предписано рассматривать проблему и с точки зрения оппонента тоже, – попытался объяснить Овес.
– То есть, с точки зрения палача, в пытках нет ничего плохого?
– Госпожа Ветровоск, ты прирожденная спорщица.
– Вот уж нет!
– В Синоде ты пользовалась бы большим успехом. Они несколько месяцев спорили о том, сколько ангелов способно уместиться на острие иглы.
Он спиной чувствовал, как в матушкиной голове крутятся шестеренки.
– А какого размера иголка? – наконец уточнила она.
– К сожалению, понятия не имею.
– Если это обычная иголка, то шестнадцать.
– Шестнадцать ангелов?
– Именно.
– Почему?
– Не знаю. Может, эти ангелы извращенцы и им нравится ходить исколотыми.
Мул двинулся вниз по склону. Туман стал еще гуще.
– Стало быть, шестнадцать? И это точно? – спросил после непродолжительного молчания Овес.
– Нет. Но мой ответ не хуже других. Так вот значит, какие вопросы обсуждают ваши святоши?
– Ну, не всегда. Например, сейчас идет весьма интересный спор о природе греха.
– И что они думают? Резко осуждают?
– Не так все просто. Этот вопрос нельзя разложить на черное и белое. В нем много оттенков серого.
– Ерунда.
– Прошу прощения?
– Серый цвет – это тот же белый, только грязный. Ты не знаешь элементарных вещей, я поражена. А грех, молодой человек, – это когда к людям относятся как к вещам. Включая отношение к самому себе.
– Боюсь, все гораздо сложнее…
– А я не боюсь. Потому что не сложнее. Когда люди начинают говорить, что все гораздо сложнее, это значит, они боятся, что правда им может не понравиться. Люди как вещи, с этого все и начинается.
– Но есть ведь куда более серьезные преступления?
– Однако все начинается с того, что о людях начинают думать как о вещах…
Матушка замолчала. Овес не управлял мулом, и несколько минут животное брело куда глаза глядят, а потом бурчание из-за спины сообщило, что матушка снова проснулась.
– А ты силен в своей вере? – спросила она так, словно это не давало ей покоя.
– Я пытаюсь, – вздохнул Овес.
– Но ты прочел много книг. А книги, они ведь не способствуют вере.
Хорошо, что она сейчас не видит его лицо… Но может, она читает его мысли сквозь затылок?
– Не способствуют, – согласился он.
– И тем не менее ты ее сохранил?
– Да.
– Почему?
– Если я лишусь веры, у меня ничего не останется.
Немножко выждав, он решил перейти в контрнаступление.
– А вот ты, госпожа Ветровоск… Неужели ты совсем ни во что не веришь? – спросил он.
Несколько секунд царила полная тишина, нарушаемая лишь стуком копыт мула, который осторожно пробирался между покрытых мхом корней. Овсу показалось, что откуда-то сзади донесся лошадиный топот, но ветер мгновенно поглотил посторонние звуки, особо яростно взвыв.
– Ну, почему… – откликнулась матушка. – Я верю в чай, в рассветы…
– Я имел в виду религию, – сказал Овес.
– Я знакома с парочкой местных божков.
Овес вздохнул.
– Многие люди находят в вере успокоение, – сказал он и про себя еще раз пожалел, что не относится к их числу.
– Вот и славно.
– Правда? Почему-то мне показалось, что ты будешь спорить.
– Я не имею права приказывать людям, во что им верить, а во что – нет. Главное, чтобы вели себя пристойно.
– Но иногда наступают тяжелые, холодные времена… Неужели в такие минуты тебе не хочется обратиться за помощью к вере?
– Спасибо, у меня есть грелка.
Ухтыястреб распушил перья. Овес долго разглядывал темный влажный туман, а потом вдруг им овладела злость.
– Значит, ты думаешь, что религия похожа на грелку? – спросил он, пытаясь держать себя в руках.
– Обычно я об этом совсем не думаю, – донесся из-за его спины ответ.
Голос ее внезапно ослаб, и матушка ухватилась за его руку, чтобы не упасть…
– Госпожа Ветровоск, ты как себя чувствуешь? – встревоженно спросил он.
– Жаль, эта скотина не может шагать побыстрее… Неважно себя чувствую.
– Можно остановиться и передохнуть.
– Нет! Уже недалеко! О, как глупо я себя вела…
Снова заворчал гром. Он почувствовал, как ее рука разжалась, а потом услышал глухой «плюх». Это матушка упала на землю.
Овес поспешно спрыгнул с мула. Матушка Ветровоск в неудобной позе лежала на покрытой мхом земле, ее глаза были закрыты. Он взял ее за запястье. Пульс присутствовал, но очень-очень слабый. Она была холодной, как лед.
Когда он пошлепал матушку по щекам, она открыла глаза.
– Если ты сейчас заговоришь о религии, – прохрипела она, – я с тебя шкуру спущу… – И ее глаза снова закрылись.
Овес сел и попытался успокоиться. Холодная, как лед… да, в ней был какой-то холод, словно она всегда отвергала тепло. Любое тепло.
Он снова услышал стук копыт, потом тихонько звякнула уздечка. Звук был совсем рядом.
– Эй! – крикнул Овес, поднимаясь на ноги. Он попытался рассмотреть всадника, но увидел лишь смутный силуэт чуть дальше по тропе.
– Вы нас преследуете? Эй!
Сделав несколько шагов, он увидел склонившую голову лошадь. Всадник выглядел как тень, отсоединившаяся от ночной тьмы.
Овса вдруг обуял ужас, он бегом вернулся и упал рядом с неподвижным телом матушки. Сняв с себя промокший насквозь плащ, он укрыл им матушку, сам не понимая, зачем это делает, потом принялся отчаянно озираться в поисках хоть чего-нибудь, при помощи чего можно было разжечь огонь. Огонь – это главное. Он приносит жизнь, прогоняет тьму.
