Терри Пратчетт - Правда
И эта идея действительно сработала. Правда, после нескольких неудачных попыток — на определенном этапе казначей несколько часов кряду считал себя книжным шкафом. Зато теперь он непрерывно галлюцинировал, будто является университетским казначеем. Это почти оправдывало побочные эффекты, а в частности — его уверенность в том, что он умеет летать.
Вообще на просторах множественной вселенной подобная уверенность не такой уж редкий случай, особенно после приема местного эквивалента пилюль из сушеных лягушек. Съев пару таких таблеток, человек нередко решает, что тяготение — это дело наживное. В результате он доставляет массу хлопот элементарной физике, а на улице внизу возникает небольшая транспортная пробка. Но когда о способности летать галлюцинирует волшебник, все обстоит несколько иначе…
— Казначей! Сию минуту спускайся! — пролаял в мегафон аркканцлер Наверн Чудакулли. — Ты прекрасно знаешь, я запретил тебе взлетать выше стен!
Казначей пошел на посадку в сторону лужайки.
— Ты меня звал, аркканцлер?
Чудакулли помахал перед ним листком бумаги.
— Ты как-то говорил, что мы тратим уйму денег на граверов, верно?
Приложив некоторые усилия, казначей переключил свой мозг на более или менее нормальную скорость.
— Говорил? Я?
— Да. Обвинил нас в «подрывании бюджета». Именно так и выразился. Как сейчас помню.
Некоторое время коробка передач, заменявшая казначею мозг, натужно скрипела. Наконец одна из шестеренок зацепила другую.
— О. Да, да, да. Как верно, — согласился казначей. Со щелчком на место встала еще одна шестеренка. — Целое состояние, каждый год. Гильдия Граверов…
— А вот этот парень заявляет, — аркканцлер сверился с листком, — что у него каждая тысяча слов — доллар. При заказе не менее десяти копий. Это дешево?
— По-моему, гм, у него что-то не то с резьбой, аркканцлер, — сказал казначей, наконец заставив свой голос звучать льстиво и успокаивающе. Как он знал из собственного опыта, при разговоре с Чудакулли это было самым разумным поведением. — Такой мизерной суммы не хватит даже на то, чтобы оправдать самшит.
— А еще здесь говорится… — Зашуршала бумага. — Размер букв — до десятого кегля, — сообщил Чудакулли.
Казначей на мгновение потерял над собой контроль.
— Да этот человек просто чудакнутый!
— Что?
— Прости, аркканцлер, я хотел сказать, такого быть не может! Даже если предположить, что кто-то способен вырезать столь мелкие буковки, дерево начнет крошиться уже после двух отпечатков!
— Судя по всему, ты в этом хорошо разбираешься…
— Мой двоюродный дедушка был гравером, аркканцлер. Счета за граверов — одна из основных статей расхода, как тебе хорошо известно. Не хочу хвастать, но с полной уверенностью могу сказать: мне удалось снизить цены Гильдии до самого…
— Ага, и теперь ты посещаешь каждый их ежегодный кутеж.
— Ну, Университет — крупный заказчик. Естественно, он получает приглашение на официальный банкет, а я как человек, занимающий не последнюю должность, считаю частью своих обязанностей…
— Пятнадцать блюд, как я слышал.
— …и, конечно, соблюдая нашу политику поддержания дружеских отношений с городскими Гиль…
— Не считая орешков и кофе.
Казначей замялся. Порой аркканцлер был туп как пробка, но порой демонстрировал очень неприятную для собеседника проницательность.
— Проблема в том, аркканцлер, — попытался объяснить он, — что мы всегда возражали против использования подвижных литер. По магическим причинам, ведь…
— Да, да, знаю, — перебил его аркканцлер. — Но каждый день появляется что-то новое, какие-то… бланки, таблицы и боги знают, что еще. Ненавижу все эти бумаги, они только кабинет засоряют…
— Да, аркканцлер. Поэтому ты рассовываешь их по ящикам, а ночами выбрасываешь в окно.
— Чистый стол — чистый ум, — наставительно произнес аркканцлер и сунул листовку в руку казначея. — Почему бы тебе не сбегать туда? Вдруг это не пустое сотрясение воздуха? Подчеркиваю: сбегать, а не слетать. Большое спасибо.
На следующий день Вильям решил прогуляться к расположившимся за «Ведром» сараям. Честно говоря, его туда тянуло. Да и работы не было, а бездельничать он не любил.
Считается, что мир населяют люди двух типов. Одни, когда им подносят наполовину полный стакан, говорят, что он наполовину полон, а другие — что наполовину пуст.
Однако на самом деле мир принадлежит тем, кто, посмотрев на стакан, воскликнет: «А что случилось с этим стаканом? Простите? Простите?! Это что, мой стакан? Вот уж вряд ли. Мой стакан был полон! И он был куда больше!»
А на другом конце всемирной барной стойки сосредоточились люди другого типа, чей стакан разбит либо нечаянно опрокинут (как правило, теми, кто требует принести стакан большей емкости) или у которых совсем нет стакана, потому что они стоят в задних рядах и не могут привлечь внимание бармена.
Вильям принадлежал к «бесстаканным». Что было весьма странно, ведь он появился на свет в семье, которая не только владела очень большими стаканами, но и могла позволить себе содержать людей, дежуривших с бутылками наготове, дабы обеспечить постоянную наполненность этих самых стаканов.
Однако Вильям добровольно принял свою бесстаканность — и сделал это в достаточно раннем возрасте, сразу после окончания школы.
Брат Вильяма Руперт поступил в Анк-Морпоркскую школу наемных убийц, считавшуюся лучшим учебным заведением в мире для представителей полностаканного класса. А Вильяма, как менее важного сына, послали в Угарвард — школу-интернат, настолько мрачную и спартанскую, чтотолько представителям высшего класса могло прийти в головы посылать туда своих сыновей.
Угарвард представлял собой гранитное здание, построенное на пропитанной нескончаемыми дождями вересковой пустоши, и здесь, как было заявлено в официальной презентации, из юношей делали мужчин. Применяемая концепция обучения предусматривала определенные потери и заключалась, насколько помнил Вильям, в очень простых и весьма насильственных играх под крайне полезным для здоровья дождем со снегом. Маленькие, медлительные, толстые и просто непопулярные ученики безжалостно отсеивались, как и было предназначено природой, но естественный отбор весьма многоликая штука, и Вильям обнаружил в себе некоторые способности к выживанию. К примеру, для того чтобы выжить на спортивной площадке, следовало быстро бегать и громко кричать, все время оказываясь — необъяснимым образом! — подальше от мяча. Как ни странно, тем самым он заработал себе репутацию пронырливого юноши, а пронырливость всегда высоко ценилась в Угарварде хотя бы потому, что действительные достижения в этой школе встречались достаточно редко. Преподавательский состав Угарварда искренне верил в то, что хорошо развитая пронырливость способна заменить менее значимые качества характера, такие как ум, предусмотрительность и воспитанность.
Та же самая пронырливость помогла Вильяму подружиться со словами. В Угарварде грамотность была не в почете, поскольку предполагалось, что тамошним выпускникам ручка понадобится лишь для того, чтобы написать свое имя (а этим искусством после трех-четырех лет обучения овладевали многие, если не все), и, пока шкафообразные форварды, которым предстояло стать, как минимум, местечковыми управителями или головами, усердно сопя, пытались научиться держать ручку так, чтобы не сломать ее, Вильям мирно коротал долгие дни за чтением того, что он сам пожелает.
Школу Вильям покинул с хорошим табелем успеваемости — обычное дело для ученика, лицо которого преподаватели вспоминают лишь с очень большим трудом. Но после этого у де Словва-старшего возникла проблема, что делать дальше со своим отпрыском.
Вильям был младшим сыном, а по традиции таких посылают в какой-нибудь храм или еще куда-нибудь подальше, откуда они не могут нанести серьезного вреда. Но увлечение чтением уже принесло свои плоды. Вильям понял, что относится к молитве не иначе как к изощренному способу умиротворения природных бедствий.
Область земельного управления выглядела более привлекательно, но, по мнению Вильяма, земля в общем и целом неплохо управляла собой сама, без чьей-либо посторонней помощи. Он был полностью на стороне сельской местности — при условии, что она находилась по другую сторону окна.
Карьера военного его также не прельщала. Вильяму претило убивать людей, с которыми он даже не был знаком.
Зато ему нравилось читать и писать. Ему нравились слова. Слова не кричали, не издавали громких звуков, чего нельзя было сказать о членах его семьи. Они не требовали месить грязь в промозглую погоду. Не принуждали охотиться на безобидных животных. Они делали то, что им велели. Поэтому он сказал, что хочет выбрать карьеру писаря.
