Сергей Панарин - Барабан на шею!
– Он мне сильно помог, – сказал солдат. – Меня зовут Николас.
– Последний дядькин проект, значит, – улыбнулась Марлен Всезнайгель. – И где же ты пропадал несколько месяцев?
– В преисподней. – Коля улыбнулся в ответ.
Шлюпфриг настороженно переводил взгляд с девушки на Лавочкина и обратно.
– За что ты… вы здесь? – неловко спросила виконтесса, решив перейти на «вы», коль скоро узник знал Тилля.
– Мне нужно вернуть знамя. Он, – солдат махнул в сторону оборотня, – притащил сюда и где-то посеял.
– Посеял? Да стоило этому несчастному достать ваш штандарт, тут же нашлись светлые головы, знающие цену этому артефакту. Вы не представляете, как сильно Рамштайнт желал добавить эту вещицу к своей коллекции! Слышите музыку?
Коля кивнул.
– Это праздник во дворце Рамштайнта. Посвященный пополнению коллекции. Даже не представляю, как вы вернете знамя… Так почему вы сюда попали?
– Спросил одного выпивоху, не знает ли он что-нибудь о моем знамени, – горько усмехнулся солдат.
– Ясно. Ладно, ждите. Попробую что-нибудь придумать.
Марлен накинула капюшон и двинулась к выходу. Дверь отворилась.
– Спасибо! – крикнул вслед виконтессе Лавочкин.
Дверь со скрежетом захлопнулась, лязгнул засов.
Коля наставил на Шлюпфрига палец:
– Только не говори, что это была та самая девушка, из-за которой ты теперь человеко-кобель.
Шлюпфриг промолчал.
Солдат принялся шагать по камере, рассуждая вслух:
– Знаковая встреча! Похоже, полоса неудач заканчивается… Только бы выбраться из этой тюряги. А там мы еще посмотрим, кто хозяин знамени! А виконтесса обворожительна, и – надо же! – родственница Тилля! Как все ловко складывается… Марлен, елки-ковырялки!
Сокамерник вскочил и преградил путь Лавочкину. Глазки Шлюпфрига гневно полыхали, а когда он заговорил, слова выскакивали из него подобно выстрелам:
– Ты это… Про Марлен забудь. Она моя любовь, моя единственная любовь. Я, может, живу только благодаря надежде, что она меня простит… Ну, или кто-нибудь расколдует… Забудь о ней, Николас!
Солдат отступил на шаг.
– Да ты, друг, ревнуешь?! Не кипятись! Ты же маркиз, а я всего лишь рядовой Российской армии, да и то числящийся в самоволке.
– Издеваешься… – прошипел Шлюпфриг. – Ты барон. Ты герой королевства Вальденрайх, о тебе книжки написали. А я? Пес в башмаках…
Рыжая голова поникла, оборотень плюхнулся на солому, шмыгая носом.
– Ладно, Шванценмайстер, не дрейфь, солдат ребенка не обидит, – успокаивающе заговорил Лавочкин. – Только никак не возьму в толк такую штуку: если ты так любишь Марлен, то какого хрена ежедневно и еженощно бегал по бабам?
– Зов природы… – всхлипнул Шлюпфриг.
– И Марлен тебя простит, когда узнает?..
Оборотень мигом обозлился:
– Решил заложить, да?
– Дурак. Я подло не играю, в отличие от некоторых ворюг. Хватит болтать, не ровен час наболтаешь еще чего-нибудь, поколочу… Взбодрись, Шванц, надежды юношей питают.
Шлюпфриг испустил тяжкий вздох.
– Питают, вот именно! – Он подскочил к двери, забарабанил в нее кулаками. – Эй, тут жрать дают?..
Как ни странно, дали. Похлебка была дрянная, зато хлеб из отрубей – почти съедобный. Отужинав, Коля взбил сено в кучу, разлегся.
– Слышь, Шванц, – позвал он кобелька. – Дед меня учил, что нужно делать добро даже тем, кому не стоило бы. Когда я встречусь с Тиллем Всезнайгелем, будь рядом. Думаю, он распутает заклятие, наложенное братом. Попрошу, мне он вряд ли откажет.
– Ты это серьезно?! – пролепетал юнец. – Спасибо, Николас! Я обязательно буду… И прости за штандарт…
– Спокойной ночи, – буркнул солдат, смутно жалея о данном обещании.
Лавочкин заснул быстро.
Заснуть-то заснул, только вот снилась ему полная галиматья. Сначала детский хор затянул старую песню «Пропала собака, пропала собака…», а его прервал какой-то азиат, наверняка кореец, кричащий: «Пропала собака?! Надо было в холодильник класть!» Потом Шлюпфриг убегал от странного корейца… Затем мимо Коли прошла Марлен в плаще с капюшоном, он воскликнул: «Девушка, можно с вами познакомиться?», но она не отреагировала, зато откуда-то сверху раздался строгий женский голос: «Девушка не отвечает или временно неприступна…» И тут-то Марлен остановилась, обернулась, но это была не виконтесса, а Колина сельская любовь – спасенная им от дракона Эльза. «Вылитая Алиса Селезнева», – подумал Лавочкин. Эльза-Алиса покачала головой и исчезла. Перед солдатом предстал прапорщик Дубовых, боевито размахивающий кулаками и вопящий: «Держите меня семеро! Пьяный я…» Палваныч не врал: позорно пошатнувшись, он ударился оземь и обернулся сереньким козликом… После этого Лавочкин вдруг осознал себя Генри Баскервилем. За окном царила зловещая ночь, откуда-то с болот донесся жуткий вой. «Кто это?» – в страхе спросил Баскервиль. Верный Бэрримор был в курсе: «Это собака Шлюпфриг, сэр». Тогда Коля решил сменить тему: «А что у нас сегодня на ужин?» – «Овсянка, сэр!» – доложил Бэрримор и снял крышку с огромного блюда. В центре располагалась жареная тушка овсянки. «Птичку жалко!» – капризно заявил солдат и проснулся.
На решетке окна, на фоне предрассветного сумеречного неба сидела черная птица.
– Овсянка? – прошептал Лавочкин.
– Кар! – обиженно ответила птица и улетела.
Птицу звали Враном. Вран был личным магическим поверенным Хельги Страхолюдлих. Он нашел хозяйку накануне вечером, изрядно удивленный тем, как она попала в Дриттенкенихрайх. Но Вран – слуга, а слуги не задают вопросов.
Графиню-ведьму беспокоило отсутствие Николаса. Она сразу же послала ворона его искать. Опытный Вран подслушал несколько разговоров, обнаружил солдата в камере и теперь прилетел на постоялый двор с докладом.
Хельги не было в комнате. Ей не спалось, она спустилась в стойло, к бедному козлику Палванычу.
Спланировав в чердачное окно, ворон уселся на кормушку, стоявшую перед прапорщиком.
– Хозяйка, кар-р-ртина непр-р-риглядна: Николас сидит в тюр-р-рьме.
Страхолюдлих вскрикнула, закрывая рот ладошкой:
– Как?! В тюрь…
– Ме? – закончил Палваныч, тряся розовыми ушами.
– Пр-р-равильно. И я даже знаю за что…
– …И за что меня посадили именно с этим чучелом собаки? – проныл Лавочкин, слушая храп Шлюпфрига.
До рассвета оставались считанные минуты, и проклятый колдуном маркиз пока сохранял человеческий облик. Где-то далеко-далеко весело пропел петух. Шлюпфриг заворочался и внезапно скорчился в сильнейшей судороге.
– У… – только и смог вымолвить он.
Тело его забилось, обрастая шерстью. Коля стал свидетелем оборотнической метаморфозы.
– Да… Сначала козел, теперь собака… Что день грядущий мне готовит? – прошептал солдат.
Тем временем превращение Шлюпфрига закончилось.
– Добрейшего вам утра, милостивый государь! – рассыпался бисером Пес в башмаках.
– Привет, привет, – пробубнил Лавочкин, предвкушая многочасовую пытку кобельком-говоруном.
– О, на вас, вероятно, оказало пренепреятнейшее впечатление мое превращение? Не извольте испытывать беспокойствие, дорогой Николас, сие есть явление регулярное, но не частое. Просто в следующий раз будете знать, когда отвернуться.
– Слушай, Шванценмайстер, ты не помолчал бы пару часиков? Дорогой Николас хотел поспать еще.
– Помолчать? Со всенепременнейшей обязательностью! Я буду нем, словно гробница.
– Спасибо. – Солдат отвернулся к стене.
– Не стоит благодарности.
Парень промолчал.
– Эх, – через минуту протянул пес.
Не дождавшись Колиной реакции, Шлюпфриг запел:
Да, я пес, я кобель, так что же?..Это вас напрягло, похоже…Как же вы от меня далеки, далеки…Не дадите своей руки…
– Заткнись, пожалуйста! – рявкнул Лавочкин.
– Ой, извините, Николас, забылся…
Через пару минут благословенной тишины пес взвизгнул и зачесал задней лапой за ухом. Звук, как известно, получался вертолетным.
Коля резко сел, намереваясь обругать докучного сокамерника.
– Ты… Ты… А, толку-то… – Солдат махнул рукой и повалился на спину.
В окно влетали далекие звуки вальса. Наверное, Рамштайнт все еще праздновал обновку.
– Эх, – снова подал голос Шлюпфриг. – Как я танцевал, как я танцевал…
Лавочкин досчитал до десяти.
– И давно ты ведешь образ жизни кобеля?
– С периода полового созревания…
– Да не в этом смысле, Казанова. Когда тебя заколдовали?
– Почти три года назад.
– Ого! Тяжело.
– Поначалу тяжело было. Даже топиться бегал. Но какой-то дед на лодке вытащил.
– Герасим или Мазай? – схохмил Коля.
Пес не понял. Пришлось объяснять.
– Шутить изволите, Николас, – проговорил Шлюпфриг, выслушав истории о немом батраке и зайцелюбивом деде. – А мне было отнюдь не до смеха. Я бежал из дома, ибо сердца моих родителей разбились, позор пал на древний род, закрылись все перспективы, кроме сторожевой службы.
