Виктория Угрюмова - Змеи, драконы и родственники
— Какое кощунство! — воскликнул Морунген, задирая голову и пытаясь разглядеть, на что указал ему маленький полиглот. Но света оказалось недостаточно, свод пещеры исчезал во мраке, и он ничего не увидел. В конце концов Дитрих решил, что оно и к лучшему: ему трудно было представить, что Хруммса позволил себе такую хулиганскую выходку — оставил надпись на памятнике древней культуры.
Впрочем, культуру пришлось отложить до лучших времен.
— Хорошо, — согласился майор. — Остановимся здесь. Ганс, Генрих, несите сюда вещи и зовите остальных, пора браться за дело. Да не забудьте кого-нибудь оставить на часах.
(СПРАВКА: впоследствии выяснилось, что Хруммса, не утративший надежды на спасение, повсюду оставлял тексты на родном языке, дабы соотечественники могли его отыскать. Обнаруженная немцами пещера была одним из мест, куда часто заглядывали экспедиции Союза наблюдателей.)
— Не ожидал от вас, — укорил Морунген маленького полиглота. — Просто варварство какое-то…
— Бросьте, господин Морунген. Здесь многие пишут, это такая традиция.
Хруммса добыл из кармана комбинезончика некий странный прибор и с его помощью усеял светящимися знаками около двух квадратных метров каменной поверхности. Морунген широко открытыми глазами взирал на происходящее, стесняясь признаться, что не может идентифицировать этот прибор. Внимательно изучив Хруммсины каракули-иероглифы и не сумев определить, как это надо читать, майор окончательно расстроился и то ли в знак протеста, то ли из-за солидарности подобрал с пола уголек и написал рядом большими буквами: veni, vidi, vici. Затем отошел на два шага и с гордостью оглядел дело рук своих.
Хруммса тоже отошел шага на два от стены и с видом знатока, попавшего на выставку современного искусства, полюбовался надписью. Затем упрекнул немца:
— Майор, так нечестно. Кто-то из нас должен писать на родном языке читателя.
— Какого читателя? — поразился Дитрих. — Это кто-то будет читать?
Хруммса развел руками:
— Ну вы даете. Лично я имел в виду местных — это ведь их история. А кого имели в виду вы?
Дитрих, не желая сознаваться, что с русской грамматикой дела у него обстоят еще хуже, чем с произношением, привел самый веский довод:
— Ну да, на языке читателя. Не хватает еще угодить в гестапо за то, что я пишу лозунги на языке противника и для противника. Вы не знаете парней Мюллера: у них чуть что — сразу расстрел.
Хруммса, подтрунивая над не в меру серьезным майором, не желающим даже вдали от начальства заняться мелкими шалостями, вопросил:
— Вы когда-нибудь видели пещерных гестаповцев? Даже дети в Германии знают, что гестаповцы предпочитают обитать в подвалах либо, на худой конец, в застенках. В пещерах им делать нечего, так что расслабьтесь и наваляйте что-нибудь эпохальное в вашем стиле. Скажем: «Ударим гусеницами по российскому бездорожью». Или вот еще неплохо: «Германец! Люби Германию, мать твою!»
Дитрих отмахнулся от человечка и поплелся к выходу. Хруммса весело прокричал ему вслед:
— Только умоляю вас, не пишите у входа: «Оставь надежду всяк сюда входящий»! Это слишком избито, к тому же через полчаса здесь будет куча народу, падкого на сенсации. От этих туристов даже на Марсе не спасешься.
Что до надежды, то ее должен был оставить всякий, тесно сотрудничающий с германским командованием. Именно об этом думал смертельно уставший, сонный Дитрих, отпирая свой секретный несгораемый чемоданчик и добывая из него путевой дневник. Записи делать не хотелось по ряду причин: и лень было, и смеркалось уже. Но майор фон Морунген строго напомнил себе, что немецкий офицер — это железные нервы, стальная воля, собранная в кулак решимость и что-то еще такое же невероятное, что и побуждает его писать всякую дребедень вечерней порой, вместо того чтобы устраиваться на отдых.
Усевшись возле теплого мотора, Дитрих открыл пухлый бортовой журнал, достал остро заточенный карандаш и… задумался. Чем больше записей появлялось в дневнике, тем больше это начинало походить на фантастические романы. Впрочем, ни в одном фантастическом романе не встречал он такого нагромождения несуразных и необъяснимых вещей, ситуаций и явлений.
Майор все сильнее и сильнее сомневался в том, что его детальные, скрупулезные до тошноты заметки будут правильно восприняты начальством. Он поставил себя на место потенциального читателя журнала и не мог не признать, что наверняка бы позабавился, вероятно даже посмеялся от души, изучая его, но затем сдал бы автора текста в психиатрическую лечебницу. Ибо автор не указал на титульном листе, что все это вымысел от первого до последнего слова, а утверждал, что изложенное им — правда.
Свидетельства четверых членов экипажа особенно не помогут и начальство не переубедят. В крайнем случае в Берлине решат, что танкисты попали в плен и над ними проводились медицинские эксперименты, что привело к необратимой потере чувства реальности.
«Ффу-ты», — выдохнул несчастный барон. И что прикажете делать? Он колебался еще пару минут, но затем железная немецкая дисциплина все-таки взяла верх. «Делай, что должен, и будь что будет». Этот древний рыцарский девиз Морунген всегда уважал.
Но только он принял решение делать, что должен, и даже успел вывести на чистой странице дату и время записи, как со стороны башни раздался тонкий смешной голосок:
— Здравствуй, дружок! Хочешь, я расскажу тебе сказку? Ой, что это я… Все пишешь да пишешь? На признание потомков рассчитываешь или просто рука тянется к перу и бумаге? Эх, сладкие муки творчества… Я бы тоже так хотел, но поверишь ли, мой юный друг, заели суета и хлопоты. Времени нет ни на что, а о нетленном и вечном вообще могу только мечтать…
Дитрих застыл, словно памятник самому себе, и просидел так около минуты с напряженной каменной спиной. Затем медленно-медленно обернулся…
На краешке башни танка, болтая в воздухе тонюсенькими ножками и приветливо улыбаясь ему, как старому знакомому, сидел огромный оранжевый не то абажур для лампы, не то мандарин, не то волейбольный мяч. Впрочем, у мандарина были милые и ясные глазки и забавная физиономия. Он потирал крохотные ладошки и всем своим видом давал понять, что готов продолжать занимательную беседу.
— О чем задумался, дружок? — доброжелательно спросил мандарин.
Майор сглотнул комок, застрявший в горле, и сипло спросил:
— Вы… Э-э… Ты кто такой?
— Ай-яй-яй, — укоризненно покачался мандарин (видимо, это движение заменяло ему качание головой). — Какой же ты невежливый…
— Кто ты и почему залез на мою машину? — внятнее проговорил Дитрих.
В глазах у него прыгали цветные пятна и кружились сотни крохотных мандаринчиков, и он с ужасом думал о том, как описать в журнале это существо и свой разговор с ним.
Мандарин-абажур ничуть не обиделся на сердитый тон и вообще повел себя совершенно спокойно, будто он каждый божий день лазил по секретным немецким танкам и на него орали недовольные конструкторы.
— Видишь ли, дружок! Она уже не твоя, она принадлежит истории. — Тут мандарин задумался. — Вместе с тобой, конечно. И тебе придется с этим мириться.
Это и была соломинка, которая сломала хребет верблюду. Принадлежать истории вместе со своим танком фон Морунген отчего-то категорически не захотел. И мы можем попытаться его понять. Виданное ли это дело — обсуждать свой сложный путь в истории с каким-то ошеломительным существом, относительно которого неясно даже, существует ли оно на самом деле или является сложной галлюцинацией.
Майор даже замахнулся на странное создание и воскликнул «кыш!», как вдруг со стороны пещеры донесся веселый голос Хруммсы:
— Кого я вижу? Хухичета! Здоров, дружище! Все еще странствуешь по свету, собираешь материал для книги?
Дитрих потряс головой, зажмурился, произнес в пространство: «Хухичета!!!» Казалось, вот-вот — и из ушей у него повалит дым.
Хухичета продолжал все так же мило улыбаться. Затем майор строго воззрился на полиглота и со зверским выражением лица произнес:
— Скажите своему другу, чтобы он немедленно слез с секретного танка. Это приказ! Иначе я буду вынужден принять меры…
Хруммса отвечал громким шепотом:
— Тише, тише, майор, не то остальные подумают, что вы сошли с ума. Вы что, не слышали? Это Хухичета — странствующий дух философии. Его сейчас никто, кроме нас с вами, не видит, так что ведите себя сдержанно, как подобает мужчине, аристократу и немецкому офицеру!
Морунген прикинул, как напишет, что сгонял с танка странствующего духа философии ярко-оранжевого цвета и шарообразной формы — с тоненькими ножками и ручками, и даже зажмурился от ужаса.
— Этот абажур — дух философии?
— Нет, дружок, ты очень плохо воспитан, — констатировал Хухичета. — Немудрено, что все так закончилось.
— Относись к этому философски, — посоветовал Хруммса.
