Александр Экштейн - Лунные бабочки

— Так что, сынок, — пришел к неожиданному для Славы выводу Иван Максимович, — тебе и «Оку», видишь ли, мать предлагает, и я «жигуль» свой жертвую, а ты никак своим родителям помогать в их трудной жизни не собираешься.

— Я собираюсь, — машинально стал оправдываться Слава, — вы только скажите…

— Я верил в тебя, — обрадовался Иван Максимович, доставая из салона «вольво» папку с бумагами. — Возьми, — протянул он папку сыну. — Мы с матерью на пару недель уедем, нужно куму в Краснодаре проведать, а ты вместо меня за участкового побудь. Околоток у меня тихий, люди в основном интеллигентные, да ты сам знаешь: если по ночам с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье не ходить в одиночку без оружия да к малолеткам не приближаться, то на Соловках безопасно, как в зрительном зале Дворца культуры во время концерта в честь Дня милиции.

— Но у меня же срочное задание, отец, — стал поспешно отказываться Слава. — Меня Самсонов…

— Я с ним уже переговорил, — остановил его отец. — Он не возражает… — Иван Максимович сделал деликатную паузу. — Не возражает, сынок, чтобы ты без отрыва от основной работы выкраивал часок-другой в обед и вечером для работы с заявлениями граждан на подведомственной мне территории.

Папка участкового уже была в руках Славы, и все разговоры потеряли всякий смысл, но Слава предпринял еще одну отчаянную попытку избежать работы с заявлениями граждан.

— Хорошо, отец, я поработаю, а невеста пусть подождет. Люба ее зовут, хотел вас с ней познакомить завтра. — Слава довольно хмыкнул. — Кажется, она уже забеременела, ну да оно и к лучшему, молод я еще для отцовства, пусть аборт делает.

— Черт! — Иван Максимович пнул колесо «вольво» и, внимательно посмотрев на него, сделал потрясающий вывод: — Кажется, кардан по шву разошелся. Дай сюда. — Он забрал у Славы папку и, бросив ее в салон через опущенное стекло дверцы, объяснил: — Совсем забыл, что кума сейчас не в Краснодаре, в Турцию собралась, так что завтра мы вас ждем, тебя и Любу, в гости. — Он взглянул на часы: — К часу дня. — Слава хотел что-то сказать, но Иван Максимович покровительственно похлопал его по плечу: — Я договорился с Самсоновым. Он тебе на завтра выходной дал.

Разговор Славы с отцом состоялся ранним утром субботы, а вечером этого же дня Слава открыл записную книжку и стал обзванивать знакомых, начав с самой компетентной.

— Таня, это я, Слава, — сообщил он журналистке местной газеты «Городская площадь». — Ты, случайно, не беременная?

— На четвертом месяце, — с первой же фразы призналась журналистка. — Он будет похож на тебя. Я знала, что ты позвонишь, верила, что у ребенка будет отец.

— Так это… — Слава Савоев взял лежащий на столе бутерброд и стал его есть. — Мы же с тобой разбежались после того, как я по оперативным каналам выяснил, что ты лесбиянка.

— Ну и что? — удивилась журналистка. — С кем не бывает, а я полифоничная девушка. И вообще, пока мы тут с тобой болтаем, я уже стала на пятом месяце беременности. Скорее бери паспорт и живо приезжай в редакцию, пойдем в загс заявление подавать, что без толку языком трепать.

Таня Литвинова, Татьяна Кировна Литвинова, когда-то училась с оперативником в одной школе, в одном классе.

— Ну ладно, розовая леди, — доел бутерброд Слава. — Не суй мне в уши рощи соловьиные, а лучше будь другом и найди мне Любу какую-нибудь покрасивее, понаглее, помоложе и слегка, месяца на три, подбеременную. Срочно надо!

— Секунду, — прервала его журналистка, и Слава слышал, как она крикнула кому-то в редакции: — Любочка, иди сюда! Слава… — позвала она Славу. — Восемнадцать лет, Люба, красавица и вообще мулатка.

— Неужто Нефертити? — Слава хорошо знал единственную в городе чернокожую красавицу Любу Кракол. — Она разве беременная?

— Фи, — хмыкнула розовая леди. — Беременность я беру на себя. Ну как, согласен взять в невесты нигерийку по женской линии?

— Да! — восторженно согласился Слава. — То, что надо. Значит, так, раба репортажа, сотвори ее и оформи. Пусть выглядит яркой, морально неустойчивой чернокожей красавицей и месяца на два-три припухшей в области живота. Мне надо папе с мамой завтра представить невесту так, чтобы они стали напрягать все силы для аннулирования этого союза.

— Понятно. — Было слышно, как на том конце провода щелкнули зажигалкой. — Все будет тип-топ. Жених, куда тебе доставить Любочку?

— Давай завтра в двенадцать дня в «Шоколаднице» встретимся?

— Давай, — подражая интонации Лолы Кисс из фильма «Слишком гибкое танго для юной Доминико», приняла предложение журналистка. — Я ее одену в мини-юбку. Как у твоих родителей с нервами и сердцем?

— Лучше в миди, — принял компромиссное решение Слава и спросил: — Ты, я слышал, зуб на Рокецкого имеешь?

— О да! — На этот раз талантливая одноклассница Славы Савоева изобразила интонацию Кристины Флойд из фильма «Стервы пера». — Он меня по пьяни изнасиловал на вечеринке у Дыховичного.

— Не ври, Танька, — оборвал ее Слава. — Скорее наоборот, но все равно прими информацию. Его два дня назад в центре города проститутка Мокшина обокрала. Сейчас Мокшина в розыске, но не за кражу. Ее саму вместе со студенткой Воскобойниковой и девицей Глебовой украли, в смысле они все исчезли в неизвестном направлении. Можешь какую-нибудь сенсацию выдумать в качестве мести. До завтра, одним словом.

— Угу, — воспроизвела журналистка, как ей казалось, интонацию филина, — до завтра.

Начало следующего дня явилось словно незыблемая, освященная тысячелетиями истина: «И будет Судный день». Нет, сам день начался хорошо. Утром Славу разбудил телефонным звонком отец, сын жил отдельно от родителей в однокомнатной квартире, и сказал:

— Бери «вольво», если хочешь, покажи Любочке, что у тебя серьезные намерения и родители не бедные.

— Папа, — растрогался Слава, разглядывая цифры электронных часов стоящего на столике транзистора «Сименс». Было 5:10 утра. — Спасибо за подарок.

— Да не за что, сынок, — успокоил его Иван Максимович, страдающий жаворонкизмом. Его день всегда начинался в пять часов утра зимой и в четыре в теплое время года. — Не такой уж я строгий, чтобы не дать родному сыну до вечера машину. Кстати, не забудь ее вечером вымыть и заправить, перед тем как в гараж ставить. Ты давно проснулся?

— Да нет. — Слава пошевелил большим пальцем ноги, торчащей из-под одеяла. — Я еще сплю, батя. Дай-ка трубочку матери, мне поговорить с ней охота.

— Раз спишь, так и спи спокойно, — почему-то перешел на шепот Иван Максимович. — Взгляни лучше на часы, в такую рань только такие, как ты, остолопы не спят. Ладно, — неожиданно сменил тему разговора Иван Максимович, — ждем вас с Любочкой к часу дня, мама на сегодня все дела отменила.

«Люба, — подумал Слава, положив трубку. — Будет вам не просто Люба, а всем Любам Люба, целое Любище».

Слава попытался заснуть, но скоро понял, что это невозможно. Одуванчиково-золотистая нежность солнца уже прильнула ко всем окнам однокомнатной квартиры. Слава Савоев вскочил с постели, нажал кнопку транзистора и, взяв в руки гантели, начал делать зарядку. Он вышел из растяжки и привязал резиновым жгутом гантели к ногам. В этот момент — Слава уже поднял одну ногу вверх — резиновый жгут, удерживающий гантели, развязался, и через секунду, успев отклонить голову от одной гантели, а вторую сильно откинуть рукой назад, он услышал звон разбиваемого отброшенной гантелей оконного стекла и после небольшой паузы гневный взрыв возмущения с улицы. «Судный день» Славы Савоева наконец-то обозначился.

Иван Максимович, терзаемый жаждой дедовства, вышел во двор и всей грудью вдохнул утренний воздух. Вместе с ним он вдохнул и дым пожара, разрастающегося где-то совсем рядом. Внимательно вглядевшись в сторону столба дыма, участковый понял, что ему пора приступать к своим обязанностям. Горел расположенный в четырех домах от дома Ивана Максимовича особняк Синявского Захара Георгиевича, умудрившегося в черте города жить натуральным хозяйством чуть ли не в промышленных объемах. У него был большой кирпичный дом, во дворе расположились голубятня, птичник, небольшой, на десять поросят, свинарник. Путем склок, стычек и добродушно-изощренной наглости он отвоевал у соседей справа, слева и позади участка по пять метров земли и присоединил их к своим шести парадоксально-дачным соткам почти в центре города, в двадцати метрах от троллейбусной остановки и в сотне метров от отрицающей натуральное хозяйство многоэтажности. Таганрог, как и Рио-де-Жанейро, город контрастов. В нем можно увидеть все, включая море и белый теплоход, можно нос к носу столкнуться с рафинированным, иронично-умным интеллектуалом высшего класса и тут же, буквально в двух шагах от него, схлопотать по физиономии от какого-нибудь недовольного твоим существованием на земле жлоба. Впрочем, в Москве по физиономии можно получить, даже не отходя от интеллектуала, то есть «чисто конкретно» от него лично. Если Москва смогла сконцентрировать в себе ВСЕ, то Таганрог воплотил в себе оставшееся за кадром ВСЕГО. И вот теперь натуральное хозяйство Синявского Захара Георгиевича полыхало со всей силой и со всех четырех сторон. В огне, пожирающем имущество Захара Георгиевича, отсутствовала стихийность начала, зато угадывалась «дружеская» рука со спичкой. Иван Максимович, прибывший к месту пожара за пять минут до приезда пожарной службы, сразу же предположил, что рука, вернее, руки со спичками вполне могли принадлежать Вениамину Смехову, сыну соседа Синявского слева, по кличке Юморист, и Александру Ковтуну, сыну соседа справа, по кличке Колесо. Но он пока не афишировал свои подозрения и подошел с молчаливым сочувствием к застывшему в столбообразной неподвижности Синявскому.