Смерть и прочие неприятности. Opus 2 (СИ) - Сафонова Евгения

— Пока я жив, так и будет.

Поворачиваясь к нему, Ева думала, что все, наверное, могло бы остаться так, как сейчас. Спальня, что теперь они делили вдвоем. Занятия музыкой днем, пока Герберт вершит управление Шейнскими землями (отныне не только ими). Фейр по вечерам. Ужины с Мирком и Мираной, возможность потрепать за шиворот дракончика и почесать белое пузо Мелка. Если верить Мирку, после ее выступления для риджийцев музыку Кейлуса перестали считать набором неблагозвучных гармоний, но парочка сольных концертов помогла бы закрепить результат — их Еве организовали бы без труда. В крайнем случае она отправилась бы в Лигитрин: поступать в тамошнюю консерваторию и гулять по тем же улочкам, где когда-то Кейлус Тибель провел счастливейший год своей жизни.

Но чем больше кругов наматывали на ее глазах стрелки часов, тем отчетливее Ева понимала — она не принадлежит этому миру. Никогда не принадлежала. Никогда не сможет.

«Что бы ни случилось завтра, спасибо тебе, — сказала Мирана, вслед за сыном обняв ее перед сном. Крепкими, неженскими объятиями, куда более сердечными, чем Ева могла бы ожидать от госпожи полковника в начале их знакомства. — Керфи тебя не забудет. Мы тебя не забудем». И это лишь заставляло увериться: Ева сделала для этого мира все, что могла. Один синеглазый демон, ценивший хорошие шоу превыше собственной выгоды, прибавил бы, что и для этой истории, ведь ей не суждено (нет у нее ни сил, ни возможностей, ни желания) справедливо править или нести прогресс в темные народные массы. Худшее, что Ева может сделать теперь — превратиться в бесполезный придаток. Вроде продолжения культовой классики, созданное Дарт Маусом, движимым Темной стороной и жаждой обогащения…

Ева часто ловила себя на том, что у ее внутреннего голоса проскальзывают интонации Мэта.

Это пугающе не пугало.

— Ты не веришь, что я уйду, — сказала она, сев, чтобы не смотреть на Герберта снизу вверх.

— Я надеюсь. — Он держался, как самурай — прямая спина, руки на коленях; в глазах, что полумрак выкрасил в почти серый, таяла печаль. — Но если сможешь… если получится… я тебя отпущу. Раз ты уверена, что там тебе будет лучше.

Ответ он прочел в ее молчании.

Она хотела обнять сестру и услышать ворчание родителей. Хотела еще не раз выпить с однокурсниками за закрытую сессию и поесть суши. Хотела закончить колледж, вдохнуть запах свежевыданного диплома, найти свое имя в списке поступивших в консу — московскую, и никакую другую. Хотела узнать, сядет ли Мать Драконов на Железный Трон. Хотела порыдать в кино над смертью Тони Старка и Капитана Америки (а что четвертые «Мстители» воскресят всех, кто в финале третьих рассыпался прахом под похоронную тишину в зрительном зале, зато взамен упокоят с концами пару «старичков», отжирающих у студии самые большие гонорары, она почти не сомневалась). Хотела снова услышать звук, оповещающий о новых уведомлениях в твиттере. Хотела увидеть любимые витражи в метро. Хотела снова ощутить себя Евой Нельской, студенткой, сестрой и дочерью, не обремененной Избранностью, не затянутой в круговерть сложных придворных танцев и подводных течений великосветской жизни. Хотела не пачкать одежду кровью каждый месяц: она успела пережить два цикла особых дней, и при отсутствии нормальных прокладок с крылышками это превратилось в кошмар. Лучшее, что ей смог предложить Эльен — толстые куски ткани, которые крючками крепились к особому поясу и протекали невыносимо быстро.

Казалось бы, мелочи. Но из этих мелочей складывалась жизнь, ее жизнь, которую она вернула с таким трудом. И по ту сторону границы миров их оставалось слишком много, чтобы ими можно было пренебречь.

— Иди сюда, — сказал Герберт — и она подчинилась.

На четвертый раз в рутину превратилось все, кроме ночей, которые они теперь тоже делили на двоих. На четвертый раз было не менее больно: от осознания, что завтрашней может уже не быть. Ни одежды, разбросанной прямо по полу, привнося в когда-то безликую спальню еще капельку жизни. Ни касаний, трепетных и требовательных. Ни переплетения пальцев в миг, когда и без того сбившееся дыхание перехватывает от странного ощущения заполненности — там, где в другое время ты и не думаешь ощущать жадную, тянущую пустоту. Ни краски, которую так непривычно было видеть на его бледных щеках, и блеска во взгляде, где вместо льда тихо гас голубой огонь.

Навсегда.

— Ты — единственное, о чем я буду по-настоящему жалеть, — сказала она, лежа под ним, пока звездные пряди в его волосах щекотали ей щеки. Кожа к коже, шрам к шраму: его — от стали, и ее — от серебра и рубина, больше не пульсировавшего в ее груди. — Что я оставлю тебя одного.

Герберт убрал «имплантат» сразу, как убедился, что без рубина его принцесса не обратится в тыкву. Боль в грудной клетке мучила Еву еще с неделю. Всю процедуру она провела в отключке, но когда тебе фактически заново выращивают часть грудины, которую некроманту для вживления рубина пришлось удалить, это не может пройти бесследно. Даже если в деле участвует магия.

— Как-нибудь справлюсь. — Кончики его пальцев тихо гладили ее скулы, губы, лоб: точно он был скульптором, что пытался запомнить очертания ее лица. — В конце концов, на мне теперь еще Ковен и Звезда Магистров. Хватит дел, в которых можно прятаться от разбитого сердца. Может, в один прекрасный день смогу дописать хоть одну работу, не поплакав над ней.

Ирония почти скрыла боль. Гербеуэрт тир Рейоль, владыка Шейнских земель, которого после смерти королевы, призыва Жнеца и сотворения первого в истории разумного умертвия спешно повысили с поста Восьмой Звезды Венца Магистров до Первой (сделав таким образом самым юным главой Венца и Керфианского Колдовского Ковена за всю историю), все еще редко позволял себе быть уязвимым. Даже перед ней. Даже когда они лежали в постели нагими, когда кто угодно покажется уязвимым.

— Мне кажется, я буду плакать по тебе в каждой ноте. До конца жизни.

— Если будешь меня помнить. Если Мэт не врал.

В первый подобный разговор она тоже плакала — больше плакала, чем говорила. Слезы казались искреннее и уместнее любых слов, звучавших невыносимо фальшиво и наигранно, словно в дрянной мелодраме. В четвертый — уже нет. И мелодрама оставалась такой же дрянной, но сказать то, что она могла не сказать больше никогда, было необходимо.

В конце концов, он же смог объяснить, почему одинокий мальчик, избранный Смертью, еще недавно не желавший и слышать о ее уходе, сам, спокойно (как мог) толкнул ее уйти.

— Не надо, — не дождавшись ответа, сказал Герберт. — Не надо плакать. Тем более до конца жизни. — Перекатившись на край постели, он потянулся к тумбочке. Верхний ящик открылся с легким шуршанием дерева по дереву, почти растаявшим в шуршании углей. — Как ты и говорила, тебе семнадцать. Мне немногим больше. Вероятность, что через год мы не разругаемся в прах, учитывая мой восхитительный характер и твой исключительно кроткий нрав, не слишком велика. Вероятность, что через год ты не затоскуешь по родным и родному миру и не возненавидишь меня за это, тоже. — Достав знакомый пузырек зеленого стекла, он педантично отмерил тягучее темное зелье в серебряную ложку, привычно пойманную из воздуха; жест приправила терпкость разнотравья, примешавшаяся к вербене, которой всегда пахла его постель. — Я не хочу ломать твою жизнь. Даже учитывая мой восхитительный характер.

Он говорил так просто, будто они обсуждали персонажей очередной просмотренной анимешки. И знаая, что ему так же хочется верить в свои доводы, как и ей — пока Герберт поил ее с ложки, отсекая ей вероятность вернуться в свой мир будущей матерью-одиночкой, Ева ощущала горечь, которую не могла заглушить пряная сладость микстуры.

Больше всего на свете Гербеуэрт тир Рейоль боялся двух вещей. Первая — стать таким, как Айрес. Заставлять других жить его желаниями, не считаясь с ценой, платить которую придется не ему. Вторая — снова оказаться преданным: игрушкой, брошенной, как только в ней отпала нужда, опять купившейся на фальшивку. Обменом Ева предоставила самое убедительное доказательство из всех возможных; она может уйти, и это не отменит того, что она любит его — до тошнотворного штампа «больше жизни».