Сага о Головастике. Изумрудный Армавир - Александр Нерей
— Как ты фибры читать будешь? Мага́рыч, — передразнил я Правду, а тот надел свою бутафорию на нос.
— Следи за движениями, — скомандовал Виталий, и его обычные очки в одну секунду превратились в бинокль. — Теперь сам надень этот «прибор».
Правдолюб «включил» невидимые лучи и отдал мне свой бинокль. Я осторожно взял то, что всегда считал бесценным сокровищем и прижал к глазам на груди.
— Что я должен увидеть? То, из чего ты сделан? — поинтересовался, не увидев ни в Правде, ни вокруг себя никакой разницы, что с биноклем, что без него.
— А теперь смотри внимательно. Я глаза «включаю», — распорядился Правда.
Он два раза моргнул, и его зрачки увеличились в несколько раз. Из глаз Правды полился видимый мне свет. Бесцветный, но видимый и пронизывавший. Проникавший через всё и вся. Гипнотизировавший и пугавший. Такого я точно ни при жизни, ни… После неё не видел.
Я весь завибрировал. Затрясся всеми фибрами… Ах, да. Всеми мелкими частицами, из которых состоял. А Правда и на меня ещё не смотрел, а только-только оторвал взгляд от тверди Небытия и повёл его выше и в сторону, сметая или растворяя в пространстве и стену барака, и дверь, и Кавказ, высвечивая его обитателей, суетившихся над моей разодранной душой.
— Мать честная, — вырвалось у меня. — Вот так лучики, от мира ключики.
— Смотри. При жизни такое нельзя видеть, — то ли похвастался Виталий, то ли пожалел о чём-то. — Я всё просвечиваю. Всё до мельчайшей былинки. Всё вижу, как есть на самом деле. Наказание это моё, если ты ещё не понял.
— Не понял, — признался я. — Ты дематериализуешь и без того нематериальное?
— Что-о? И физика усвоилась? — рассмеялся Правдолюб. — Нет, не дема… Что-то там. Как ты говоришь. Это место и все мы… Вы. Все такие, какими придуманы Творцом и его соавторами. Всё вокруг для одной былинки. И каждая былинка для всего вокруг. Непонятно излагаю? Весь мир вокруг для каждого в отдельности. И каждый в отдельности для всего мира.
— Философия? А можно на Кармалию глянуть? Какая она на самом деле? — припомнил я что-то из своих человеческих чаяний.
— Зачем на солнце смотреть? Нужно знать, что оно есть, что оно светит. Видеть плоды его света и тепла. Так же как с Богом. Видеть его совсем не обязательно. Тем более, просвечивать. Знай… Нет, не так. Верь. Смотри вокруг и верь, что всё не просто так, а с его умыслом. Божьим промыслом. И плохое, и хорошее, всё от него.
— Значит, мамка наших миров простое солнце, а их папка простой Бог, — вздохнул я грустно. — Шутишь? Всё должно быть не так. По-другому. Позаковыристей.
— Если что разумное придумаешь, тогда и предложишь. А пока, айда твою ночную рубаху на булавки собирать, — распорядился Правдолюб и выключил своё всё-видение.
— А на нас, на фибрах, что видно? — опомнился я, но было поздно.
Виталий пошагал из комнаты, потом из барака, и мне пришлось пришпорить свою логику и пулей вылететь за всевидящим бессмертным Правдой, родственником каких-то добрых…
«Добрых тётенек?» — ошалел, одурел и очумел я одновременно от запоздалой догадки.
— То-то я тебя могильщиком обзывал. Ха-ха-ха-ха! — лихорадочно затрясся я от истерического хохота и со всего маху врезался в твердь, разлетевшись своими треугольниками в разные стороны.
— А то, — согласился Правдолюб, услышав мои страдания. — Соберись. Сейчас нам всё испортить нужно. Чтобы твоя душа жизнеспособной была. Сдачи могла дать. Огрызалась. А не была сладенькой конфеткой для троюродной сестры Светки. А то, доброту добавь. Любви, преданности, любопытства побольше. А хребет, кто за вас выращивать будет? А зубы?
— А зубы душе на кой? — взмолился я, еле поспевая, и собирать свои осколки в дикобраза, и семенить по воздуху за Виталием. — Что же ты тогда свой хребет тряпочным сделал и ничего на мне так и не прочитал? Туточки-шуточки. А кроме СК и АРМы ничего сестрёнке не сказал?
Правду словно молнией сразило. Он врос своими макаровскими ботинками в твердь, как вмерзает лом в расплавленную смолу, оставленную на морозе.
— Будем считать, что я тебя не слышал. Если переживёшь сегодняшний день, тогда сам поймёшь то, что никто на белом свете и ни в одном мире не понимает. Только я и Бог… Мой судья, — загадал Правдолюб очередную загадку и поспешил к суетившимся портняжкам.
Глава 4. Из чего же сделаны наши мальчишки?
— Все на своих местах? Все готовы? — спросила Кармалия у помощников.
— Готовы, — откликнулся за всех Скефий.
— Тянем каждый в свою сторону. Только не рвём, а расправляем и немного растягиваем. Если поперечные трещины пойдут, ничего страшного. Подрастёт. И осторожней там с продольными. А то Отца звать придётся, — или шутила мамка миров, или так ненавязчиво обучала своих недорослей, которые своими причудами испортили мою душу.
А душа валялась на тверди, как сорванный бурей парус. Где лицо, в которое, согласно морским поверьям, дует ветер, где затылок, где грудь, где спина, ничего разобрать было невозможно. Каким жестоким ураганом её потрепало так, что без слёз невозможно было смотреть, я даже представить не пытался.
«Правильно обозвал её Правдолюб: “Ночная рубаха”. Почему рубахой? Ведь она же до колен. Что-нибудь символизирует? И какого, интересно, роста наш сорванец, если у него такая высоченная душа? Скефий, вон какой взрослый и рослый, а, всё равно, до колена не дотянется», — отвлёк я своих ос ненужными мыслями, чтобы убежать от размышлений над пугавшими словами Правды о том, что же я такого могу разузнать, если переживу сегодняшний день.
Шестеро старших миров с двумя младшими сёстрами, Кармалия, Правдолюб и моя команда в полном составе построились со всех сторон по краям души и взялись, кто чем смог, за плоское полотно мамки-души. По команде Кармалии все миры начали осторожно тянуть только что успокоившуюся душу каждый на себя, чем не преминули заняться и мы, очеловеченные поломанными рёбрами фибры.
Мы, конечно, больше кряхтели и делали вид, что полноценно участвуем в непонятном процессе по увеличению роста или возраста «пострадавшей», опасаясь ненароком проткнуть острыми ладошками и без того повреждённую душу. Остальные же осколки и фибры продолжали сновать по всему полю, не помогая, но и не мешая нам в нашей нелёгкой для
