Стивен Эриксон - Дань псам

В таком состоянии их легче будет убивать? Вряд ли. — Не хочу этого делать.

— Да, — согласился Скиньтик. — Но как насчет Скола?

— Не знаю.

— Келик хуже чумы, потому что жертвы сами его призывают и не обращают внимания на свои страдания. Отсюда вопрос: имеем ли мы право положить этому конец, истребив их всех?

— Может, и нет, — согласился Нимандер.

— Но есть и другое оправдание. Жалость.

Нимандер метнул взгляд на кузена: — Мы перережем их ради их же блага? Ради Бездны, Скинь…

— Не их, нет. Я думал о Умирающем Боге.

«Ах так. Да, я могу согласиться, что так лучше, что это гораздо разумнее. Если забрать Умирающего, не придется убивать сотни поклонников». — Спасибо, Скинь.

— За что?

— Мы прокрадемся мимо них.

— Неся Скола?

— Да.

— Нелегкое дело. Скорее всего невозможное. Если город стал храмом и сила Умирающего наделила жрецов особыми дарами, они учуют нас, несмотря на все наши старания.

— Мы дети Тьмы. Увидим, значит ли это хоть что-то.

Десра отняла руку ото лба Скола. — Я ошибалась. Ему хуже. — Она выпрямилась и поглядела на Аранату. — Как они там?

Ленивое моргание… — Возвращаются. Невредимы.

Что-то не так с Аранатой. Она слишком спокойна, слишком … пуста. Десра всегда почитала сестричку пресной — хотя та владела мечом с потрясающей элегантностью, была такой же холодной убийцей, как все они — если требуется. Однако Араната наделена даром заразительного равнодушия, иногда снисходящего на нее в разгар хаоса и бедствий. Как будто жестокое побоище лишает ее чувствительности.

На взгляд Десры, это делает ее ненадежной.

Он еще немного поглядела на Аранату, из взоры скрестились — Десра ответила ухмылкой на улыбку сестры и отвернулась к Ненанде: — Нашел в пивной что выпить и поесть?

Воин стоял у входа, держась рукой за дверь. Услышав вопрос, оглянулся. — Полно. У них словно только что был привоз. Все как с нами на дороге.

— Значит, кто-то еще выращивает правильную пищу, — сказала Кедевисс. — Или заказывает ее подвоз из других городов.

— Они немало потрудились ради нас, — заметил Ненанда. — И это беспокоит.

— Скол умирает, Араната, — сказала Десра.

— Да.

— Они возвращаются! — завопил Ненанда.

— Нимандер знает, что делать, — заявила Десра.

— Да, — отозвалась Араната.

Она кружила в небесах, и даже ее сверхъестественно острое зрение с трудом проницало вечную темноту внизу. Куральд Галайн — совершенно чуждый садок, даже в здешнем рассеянном и ослабленном состоянии. Пройдя прямо над громоздкой фигурой Силанны, Карга каркнула ироническое приветствие. Разумеется, от алой драконицы не последовало явного ответа, но Карса знала: она заметила ее кружения. Позволив себе послать вспышку воображаемых образов — сомкнувшиеся челюсти, хруст костей, вихрь перьев, поток вкусных жидкостей… Карга каркнула громче и была вознаграждена колыханием длинного змеиного хвоста.

Скользнув в восходящий над краем утеса ветер, Ворон направилась к узкому балкону крепости.

Он стоял один. Она уже привыкла к этому. Сын Тьмы замкнулся в себе, словно ониксовый цветок, а полуночный колокол звенит — удар за ударом, до последнего, двенадцатого — за ним последует лишь эхо, пока не затихнет и оно, оставив безмолвие. Она изогнула крылья, замедляя полет, и стена крепости прыгнула навстречу. Бешено замахав крыльями, она уселась на каменную стену, вцепившись когтями в гранит.

— Меняется ли вид отсюда? — спросила Карга.

Аномандер Рейк опустил взор, рассматривая гостью.

Карга раскрыла клюв, молча смеясь. Минуло несколько ударов сердца… — Тисте Анди — народ, не склонный к выражению внезапного веселья, не так ли? Танцы в темноте? Дикий, беззаботный прыжок в грядущее? Думаете, наш побег из гниющей плоти не стал торжеством радости? Удовольствия рождения, восторга обретения жизни? Ох, у меня кончились вопросы. Воистину нынче грустное время.

— Понимает ли Барук, Карга?

— Более или менее. Увидим.

— Что-то происходит на юге.

Она согласно замотала шеей. — Что-то, о да, что-то. Впала ли жрица в безумную оргию? Нырнула ли за ответами на все вопросы? Или отложила потребность в ответах на потом, на время большей удачи? Но … реальность вернулась. Проклятие реальности! Чтоб она упала в Бездну! Пора нырять снова!

— Путешествие испортило тебе настроение, Карга.

— Не в моей натуре грустить. На деле я презираю грусть. Сражаюсь с ней! У меня от грусти сфинктер взрывается! А вы огорчаете меня, старую спутницу, любимую служанку!

— Я не хотел. Вижу, ты страшишься худшего. Скажи, что видели твои сородичи?

— О, они рассеялись, парят тут и там, всегда высоко над ухищрениями земных ползунов. Мы видим, как они ползут туда, потом обратно. Мы следим, мы смеемся, мы поем их сказания братьям и сестрам.

— И?

Карга склонила голову, одним глазом уставившись на мятежное море. — Ваша тьма, Хозяин, породила свирепые бури.

— Да, породила.

— Я полечу выше клубящихся туч, в холодном и чистом воздухе.

— Ты так и сделаешь, Карга, так и сделаешь.

— Ненавижу, когда вы так великодушны, Хозяин. Когда ваши глаза заволакивает нежность. Не подобает вам проявлять сочувствие. Стойте здесь, да, незримым, непостижимым. Таким я сохраню вас в памяти. Позвольте мне думать о льде истинной справедливости, не способном расколоться… Слушайте! Звонят внизу! Какая жизнеутверждающая музыка! Как утешает вопль железа!

— Сегодня ты на редкость поэтична, Карга.

— Так Великие Вороны сражаются с грустью, Владыка. Итак, чего вам от меня нужно?

— Эндест Силан ушел к большой реке.

— Вряд ли он один.

— Ему нужно вернуться.

Ворон помолчала, склонила голову набок. — Прозвенело десять.

— Десять.

— Мне пора в путь.

— Лети напрямик, Карга.

— Умоляю, посоветуйте возлюбленной сделать так же, когда придет время.

Он улыбнулся. — Нет нужды советовать.

Глава 11

Кто ты таков, чтобы судить, стара она или молода, поднимает ли ведро или опускает его в колодец? Красива она или непримечательна, словно некрашеный лен? Летит ли она на летних ветрах парусом над голубыми водами, сверкая ярче девичьих глаз? Идет ли она, покачивая от удовольствия бедрами, суля бодрящие мечты, словно сама плодородная земля обрела способность петь подобно веселым бабочкам над цветущим полем, или устала, задремав в седле посреди груд спелых плодов, и больше не скачет через ароматные сады? Да кто ты таков, чтобы заключать в железную клетку определенности самую суть тайны, к жизни зовущей нас — пусть висит полное до краев ведро между темными глубинами и поющим солнечным светом. Она — красота и она — призыв к преступлению, и ничего ценного не прибавит к ней твое мнение, разве только раскачает истертую веревку. Стыдись!

Снисхождение наносит болезненные раны, и она уходит или заходит, внутренне содрогаясь. Не смей говорить о чести, не смей выносить жестокие суждения, пока я сижу здесь, наблюдая, и в мгновение ока расчеты вызывают в толпе вихрь презрения, и удаляется парус, минуя тебя навеки, ибо привилегия ее — море цветов, множество сладких ароматов за ее спиной, но никогда тебе не ощутить ни одного аромата. Вот баланс, вот мера, вот благочестие чужаков, что скрывают слезы, отворачиваясь.

Нет и не было такого художника, что сумел бы выразить все силы детского воображения. Эта кучка палок в пыли, которую любой взрослый пнет, не удостоив и мгновенного взгляда, на самом деле — обширный мир, в одеждах и плоти, крепость, чаща, великая стена, о которую разбиваются атаки ужасных орд, отброшенных мужеством горстки героев. Это гнездо драконов, и блестящие голыши — их яйца, и в каждом таится яростное, славное будущее. Никто не сумел сотворить ничего столь же законченного, сверкающего, радостного и торжествующего, и все ухищрения и манипуляции взрослых — всего лишь смутные воспоминания о детстве и чудесах его, неловкие в попытке соблюсти связность функций и разумность предназначения; у каждого фасада есть своя история, легенда, кою следует читать по стилизованным знакам. Статуи в нишах застыли с мрачными лицами, равнодушные к случайным прохожим. Правила казармы владеют застывшими, потрескавшимися умами, привыкшими к повседневности страха.

Заставить ребенка трудиться — убить в нем художника, выдрать корни чуда, отнять сверкающий дротик воображения, шустрым зябликом прыгавший с ветки на ветку — и ради чего? Ради сиюминутных нужд и бессердечных ожиданий. Взрослый, требующий от ребенка работы, мертв внутри, лишен красок тоски по прошлому, столь ярких, столь чистых, столь прекрасных, столь переплетенных с томлениями, и сладкими и горькими вместе — мертв внутри, да, и снаружи мертв. То ходячие трупы, холодные, но полные негодования ко всему еще живому, еще теплому, еще дышащему.