Йен Макдональд - Дорога Отчаяния
Персис Оборванка поставила стакан и долго смотрела в предутреннюю мглу. Она помнила, каково это — оказаться запертой в маленькой, унылой дыре.
— Я знаю. Я знаю. Но выслушай вот что, один раз. С сегодняшнего дня ты мужчина и хозяин своей судьбы. Ты решаешь, куда она тебя поведет. Лимаал, мир примет любую форму, какую тебе захочется.
— Ты хочешь сказать — уходить?
— Уходи. Уходи сейчас, пока не передумал, пока не прошло настроение. Боги, как бы мне хотелось набраться храбрости и уйти с тобой.
В глазах хозяйки бара стояли слезы.
Тем же утром Лимаал Манделла упаковал в маленький заплечный мешок одежду, спрятал в ботинок восемьсот долларов и засунул в чехол два кия. Он написал записку родителям и прокрался к ним в спальню, чтобы оставить ее у кровати. Он не просил прощения, только понимания. Он увидел подарки, которые отец и мать приготовили ему ко дню рождения и заколебался было, но вышел, глубоко, спокойно вдохнув. На бодрящем морозце, под усыпанным звездами небом он дождался ночного почтового на Белладонну. К рассвету он был за полконтинента от Дороги Отчаяния.
28
Она никогда не мылась. Она никогда не стригла волосы. Ее ногти закручивались на концах, волосы свисали до талии сальной неопрятной косой. На голове, а также в паху и в вонючих, слипшихся от поту колтунах под мышками гнездились легионы паразитов. Все ее тело покрывали зудящие язвы, но она никогда не чесалась. Это означало бы капитуляцию перед телом.
Она объявила своему телу войну в десятый день рождения. Это был день, когда ушел Лимаал. Кленовый кий, сделанный отцом, стоял, завернутый в ткань, у кухонного стола. Когда наступил вечер и стало ясно, что Лимаал не вернется, его засунули в буфет, а буфет заперли и забыли. Затем Таасмин в одиночку отправилась на красные утесы, чтобы еще раз посмотреть, какой формы мир. Она стояла на границе Великой Пустыни, позволяя ветру бичевать ее, и пыталась узнать у нее, каково это — быть женщиной. Ветер, не знавший отдыха, вцепился в нее, словно она была воздушным змеем и ее следовало унести на небо.
Она осознала, что ей бы это понравилось. Она хотела бы, чтобы духовный ветер унес ее прочь, как бумажный пакет, как клочок израсходованной человечности, смел ее с пылающей сухой земли в небо, наполненное ангелами и орбитальными аппаратами. Она чувствовала, что плывет, поднимается в потоке божественного ветра, и в панике зовет брата в сердце своем, но близость ушла — натянулась на переломе, распалась, ушла. Равновесие близнецов было разрушено. Мистицизм сестры не управлял более рационализмом брата: как аппараты, потерявшие связь, они уплывали по отдельности в пространство. Ничем не сдерживаемый мистицизм хлынул в пустоты, образовавшиеся в уме Таасмин после исчезновения брата, и превратил ее в создание из чистейшего света: белого, сияющего извечного света, фонтанирующего в небеса.
— Свет, — прошептала она. — Мы суть свет, из света мы вышли и в свет возвращаемся. — Она открыла глаза и всмотрелась в красную пустыню и припавший к ней уродливый городок. Она осмотрела свое тело, ставшее теперь женским, и возненавидела его округлую плавность и мускулистую гладкость. Эти бесконечные вожделения, неутоляемые аппетиты, слепое равнодушие ко всему, кроме себя самое, вызывали у нее отвращение.
Потом Таасмин Манделла как бы услышала голос, принесенный ветром из дальней дали, из‑за пределов времени, из‑за границ пространства, и голос кричал: — Умерщвление плоти! Умерщвление плоти!
Таасмин Манделла, как эхо, повторила этот крик и объявила войну собственному телу и материальности мира. В тот вечер и в том месте она сбросила одежды, искусно сотканные Евой Манделлой для любимой дочери. Она ходила босая, даже когда дождь превращал улицы в реки жидкой грязи или мороз сковывал землю. Она пила дождевую воду из бочки, ела овощи прямо с земли и спала под шелковичными деревьями в компании лам. Послеобеденные часы, когда другие горожане наслаждались сиестой, она проводила, скорчившись на раскаленных утесах Точки Отчаяния, растворившись в молитве, не замечая солнца, выдубившего ее кожу и сжегшего волосы до цвета голых костей. Она медитировала на житие Катерины Тарсисской, пустившейся на поиски духовного в языческую мирскую эпоху, которые привели ее к отказу от человеческой плоти и слиянию с душами машин, строящих мир. Умерщвление плоти.
Таасмин Манделла покинула область человеческого. Родители не могли тронуть ее, попытки Доминика Фронтеры призвать к скромности игнорировались. Имела значение только внутренняя симфония, каскад божественных голосов, указывающих путь сквозь завесу плоти к райским вратам. Этим путем до нее уже прошла Благословенная Госпожа, и если для нее он пролегал под исполненными отвращения взглядами новых жителей Дороги Отчаяния, фермеров, владельцев магазинов, механиков и служащих железной дороги — значит, такова цена. Они видели ее уродство, эти незнакомцы из Железной Горы и Ллангоннедда, Нового Мерионедда и Великой Долины, они перешептывались у нее за спиной. Она видела в себе красоты, невыразимую словами, красоту духа.
В один прекрасный июльский день, когда солнце висело в самом зените, а полуденный жар раскалывал гальку и черепицу, к Таасмин Манделле, подобно голой птице примостившейся на красных утесах, явился потный и запыхавшийся Доминик Фронтера.
— Так дальше продолжаться не может, — сказал он ей. — Город растет, новые люди прибывают постоянно — Мерчандени, сестры Пентекост, Чаны, Ахемениды, Смиты: что они могут подумать о месте, в котором девочки… женщины разгуливают посреди бела дня голые и притом воняют, как целый свинарник? Так дело не пойдет, Таасмин.
Таасмин Манделла смотрела прямо перед собой на горизонт, прищурившись от яркого света.
— Послушай, мы должны что‑то с этим сделать. Правильно? Хорошо. Итак, что ты скажешь насчет того, чтобы вернуться со мной к родителям? Если ты не хочешь домой, Рути о тебе позаботится — примешь ванну, умоешься, оденешься в чистую одежду, а? Ну как?
Порыв ветра окутал Доминика Фронтеру зловонием. Он поперхнулся.
— Таасмин, Дорога Отчаяния уже не та, что раньше, и в прошлое мы вернуться не можем. Город растет тем больше, чем ближе Четырнадцатая Декада. Такого рода поведение неприемлемо. Ну что, ты идешь?
Не меняя позы, Тасмин Манделла ответила:
— Нет.
Она не произнесла ни слова за последние пятьдесят пять дней и звук собственного голоса вызвал у нее отвращение. Доминик Фронтера поднялся, пожал плечами и отправился вниз по скалам к тому, что еще оставалось от его сиесты. Той же ночью Таасмин Манделла покинула место обитания представителей Тринадцатой Декады и брела вдоль утесов, пока не нашла пещеру, в которую из подземного океана по капле пробивалась вода. Здесь она прожила девяносто суток — днем спала и молилась, ночью добиралась за двенадцать километров до Дороги Отчаяния и грабила ее сады. Когда дело дошло до собак и обрезов, она услышала божественный голос, приказавший ей отправляться дальше, и одним ясным утром отправилась в путь. Она шла и шла и шла вглубь Великой Пустыни, шла и шла, пока не пересекла пустыню красного песка и попала в пустыню красного камня. Здесь она обнаружила каменный столп — каменную иглу, вполне подходящую, чтобы нанизаться на нее. Эту ночь она провела у основания колонны, указывающей ей путь к Пяти Небесам, слизывая росту, выпавшую на нее нагое тело. Весь следующий день, от рассвета до заката, она карабкалась на столп, гибкая и подвижная, как пустынная ящерица. Сломанные ногти, сбитые ноги, содранные ладони, разорванная плоть: все это значило так же мало, как и голод, терзавший ее желудок; маленькие умерщвления, скромные победы над телом.
Три дня она просидела, скрестив ноги, на вершине столпа, без сна, еды и воды, не двигаясь, загоняя крик плоти вниз вниз вниз, вон вон вон. Утром четвертого дня Таасмин Манделла пошевелилась. Долгой ночью ей снилось, что она обратилась в камень, однако утром она пошевелилась. Крохотное движение — высохшие глазные яблоки чуть переместились вслед за облаком, набегающим с юга, одиноким темным облачком, пронизанным солнечными лучами. Облачко издавало гудение, как рой рассерженных пчел. Когда оно приблизилось, Таасмин Манделла увидела, что оно состоит из маленьких частичек, находящихся в непрестанном движении — действительно, в точности как рой насекомых. Ближе, еще ближе подплывало облако и, к своему изумлению (Таасмин Манделла все еще была в некоторой подвержена человеческим чувствам) она разглядела, что это тысячи тысяч ангельских существ, прокладывающих блаженный путь сквозь верхние слои атмосферы. Они походили на ангела, освобожденного Раджандрой Дасом из Чатоквы Адама Блэка, и держались в воздухе за счет невероятного разообразия летательных приспособлений: крыльев, пропеллеров, ракет, аэродинамических поверхностей, роторов, баллонов и турбин. Ангельское воинство двигалось мимо нее на юг — их было так много, что они могли заложить петлю в тропопаузе, чтобы прошествовать перед нею снова. Затем от жужжащего облака отделился массивный аппарат — коробкообразный летающий объект, мерцающий синевой и серебром, не меньше километра в длину. Его причудливая конструкция напомнила Таасмин изображения рикш и автомобилей из маминой книжки с картинками. На его тупом носу широко щерилась решетка радиатора, украшенная буквами размером с Таасмин Манделлу, складывающимися в слово «Плимут». Ниже решетки располагался прямоугольный ярко–синий щит с желтой надписью:
