Генри Олди - Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель
– Они утонули?
Амфитрион не видел связи между богиней Левкофеей и этой жуткой историей.
– Да. Но к ним снизошел Посейдон. Так земная Ино стала морской Левкофеей. А ее сын – пастухом дельфинов. Говорят, к богине вернулся рассудок, утраченный смертной…
– Она грозила Косматому пальцем! Когда тот захватил тирренскую ладью! Тритон рассказывал: она грозила, а он стеснялся…
– Пальцем? Я бы на ее месте утопил самозванца. И были бы квиты. Хотя… Ино любила Косматого больше жизни. Любовь прощает многое. Иногда – все.
– Смертная стала богиней? Разве так бывает?
– Редко, но бывает. На Олимп ей, конечно, не взойти. А так… Энносигей [48] властен в своей стихии.
Словно в ответ, раздался громкий хруст – и колесница завалилась набок. Не иначе, Колебатель Земли услышал сына Зевса! Амфитрион вцепился в борт, с трудом избежав падения. Хорошо еще, что лошади встали, как вкопанные. Это их дедушка удержал… Персей проводил взглядом колесо, катящееся прочь, и спрыгнул на землю.
– Знамение. Заночуем здесь.
9
Странное это было место. Тут сходились две дороги: одна – на Аргос, другая – к Лерне. Холмы расступились; на площадке, что открылась путникам, стояла пирамида, сложенная из грубо отесанных камней. Колесо подкатилось к темной щели входа и упало. Из пирамиды, похожей на базальтовый шалаш циклопа, никто не вышел.
– Шевелитесь. Скоро стемнеет.
Эхион распрягал лошадей с отменным равнодушием. Судя по спарту, ночлег под открытым небом подразумевался с самого начала, и колесница сломалась бы в любом случае. Тритон сунулся помогать, едва не получил копытом в лоб – и удрал таскать поклажу.
– Это священное место? – спросил Кефал. – Чей-то храм?
– Это место битвы.
– Кто здесь сражался?
– Мой дед Акрисий, – хрипло ответил Персей. – И его брат Пройт.
На этих словах Гелиос прорвался сквозь боевые порядки облаков. Солнечное копье наискось ударило в пирамиду. На камнях проступили рельефы: щиты. Круглые и похожие на башни. С изображениями чудовищ и кораблей, львов и борцов. Десятки, сотни щитов, окрашенных багрянцем заката. Из базальта сочилась кровь, пролитая давным-давно. И провалы теней – двери в царство Аида.
– Однажды я проезжал здесь впервые. Много лет назад. У моей колесницы отлетело колесо…
Щитоносная пирамида дохнула холодом. Наверное, вспомнила Персея – юного, пылкого. Из щели выползла змея, быстро скрывшись в осыпи.
– Я заночевал у памятника. И видел сон. Позже я узнал: тут многим снятся сны. Иногда – вещие.
Мальчик изнывал от желания узнать, что приснилось дедушке. Но Персей счел, что сказал достаточно. Он встал у входа в пирамиду, привычно заложив руки за спину. «Неужели, – испугался Амфитрион, – дедушка решил ночевать внутри ?! Сейчас заставит всех туда лезть…» Памятник напоминал гробницу. «Глупо бояться мертвых. Их тела – прах и пепел. Их тени бродят в подземном царстве…»
Доводы разума пасовали перед биением сердца.
Кефал разделял чувства мальчика. Бледный, юноша отступил за колесницы – как за стены цитадели. К счастью, Убийца Горгоны не отдал страшного приказа. Вздохнув с облегчением, молодежь кинулась стреножить лошадей, складывать очаг, таскать хворост… Тени от холмов удлинялись, спеша накрыть место ночевки. Ветер свистел в можжевельнике на склонах. Все время казалось, что за людьми оттуда наблюдают. Жару дня сменила вечерняя прохлада. Амфитрион озяб, покрывшись «гусиной кожей». Костер загорелся очень вовремя. Языки пламени с жадностью лизали дерево, сухой горбыль стрелял искрами, и они уносились ввысь, к звездам, невидимым за облачной пеленой. Эхион возился со строптивым колесом, браня пыхтящего от натуги Тритона:
– Поднимай, дурень! Да не за ось, за днище…
После ужина, когда Амфитрион, завернувшись в теплый – спасибо маме! – плащ, уже предвкушал вещий сон, Эхион молча ушел в ночь.
– Куда это он?!
– Он спарт, – Персей лежал на спине, глядя в небо. – Клык Ареева Змея. А здесь дремлет война. Если Эхион заснет, в нем проснется боевое безумие. Мне не хотелось бы его убивать…
Слова деда утонули в руладах сверчков.
ПАРАБАСА. СНЫ АРГОССКИХ ЩИТОВ
…Строй сломался. Началась резня. На поле царила бронза. Золотистый металл, медь и олово. Альфа и омега, начало и конец. Бронзой вспарывали животы. Отсекали руки. Подрезали сухожилия. Кто утратил оружие, хватался за камни. Камнями расшибали головы. Крик рвал рты. Ярость жгла сердца. Жизнь дарила смерть. Кто их различал? – никто. Тени сражались с живыми. Живые топтали мертвецов.
– За Аргос!
– Аргос!
– А-а-а…
Застревало копье в щите. Меч находил брешь в доспехе. Стрелы язвили роем диких пчел. Дротик гремел о шлем. Обломок базальта дробил голень. Хрустело древко из ясеня. Убитый падал на раненого. Трещали ребра. Хрип стыл в глотке. Палицы уродовали носы и скулы. Щербатая секира мозжила черепа. Бесились кони у опрокинутой колесницы. Бронза пировала. Бронза пила по-фракийски, не разбавляя.
– За Аргос!
Мальчик бродил меж бойцами. Бронза миловала его. Копье пролетало, не задевая. Меч ударял мимо. Стрела жалила другого. Легкий, как дым, неуязвимый, как дым, Амфитрион не боялся. Для этого мальчика готовили с детства. Фобос и Деймос [49] навещали других. Гость на бранном пиру, Амфитрион знал, что спит. И знал, что наяву – однажды! – все будет именно так. Будни; изнурительный труд бойца. Сон выжег в нем всю воображаемую прелесть войны.
– А-а…
Бойцы были на одно лицо. Подобное воевало с подобным. В каждом узнавался дедушка Персей. В каждом узнавался и он, Амфитрион. Внешность передавалась по наследству, как щит и меч. Если пойти вспять по реке времен, найдешь себя. На середине пути из Аргоса в Тиринф сошлись близнецы – Акрисий, дедушкин дед, и его брат Пройт. Кто бы ни сражался в рядах армий – сражались они, враги с мига зачатия. Сегодня Акрисию достанется аргосский венец, а Пройту – бегство в Тиринф. Впрочем, близнецы были так похожи в своей ненависти, что судьба легко спутала бы победителя и побежденного.
Кому – венец? Кому – бегство?
Брат бился с братом. В них, как в глади воды, отражался дедушка Персей. В дедушке – внук, идущий по полю битвы. Вокруг убивали и умирали. Век бронзы, не знающий родства. Мальчик не понимал, что хочет сказать ему сон. И кусал губы от бессилия.
«Я хочу быть твоим другом,» – сказал Косматый.
Кефал молчал. Юноша снова был на берегу, наедине с опасным собеседником. И тогда, наяву, и сейчас, во сне, Косматый произнес одно и то же:
«Я хочу быть твоим другом. Неужели ты откажешь мне?»
Кефал молчал.
«Моя дружба – ценный подарок. Подумай!»
«Чего ты попросишь взамен?»
«Взамен? – Косматый расхохотался. – Дружба – не товар. Хочешь, отдам даром?»
Кефал вспомнил друзей Косматого. Тех, о ком слышал, кого знал лично. Афинянина Икария убили пьяные пастухи – Икарий угостил их вином, полученным от друга ; дочь несчастного повесилась на могиле отца. Фригиец Мидас – друг наградил его даром «златого касания», и Мидас чуть не умер с голоду над золотым хлебом. Исмариец Ампел полез на дерево за гроздью винограда, подвешенной другом , и разбился насмерть.
«Твоя дружба остра, как меч,» – сказал Кефал.
«Если так, – Косматый пожал плечами, – то какова же моя вражда?»
«Ты грозишь мне?»
«Ты слишком красив для угроз. Я просто хочу, чтобы ты хорошенько подумал, прежде чем просить у меня дар…»
Наяву Косматый, насвистывая, ушел прочь по берегу. Вскоре он скрылся из виду. Здесь же, во сне, он все не уходил. Ждал; и дождался.
«Я охотник, – сказал Кефал. – Дай мне копье, не знающее промаха.»
Косматый вздохнул:
«Не дам.»
«Ты отказываешь мне в дружбе?»
«Я отказываю тебе в чудесном копье.»
«Почему?!»
«Ты думаешь, малыш, копье принесет тебе счастье?»
Эхо повторяло его слова над морем, пока Кефал не проснулся.
Тритону снилось море. И мама. Во сне они ничем не отличались друг от друга. Иногда тирренец подумывал утопиться, чтобы никогда не расставаться с морем и мамой. Однажды он поделился этой мыслью с отцом. Отец избил его до полусмерти. Нельзя, понял Тритон. Даже если очень хочется. Как хочется дать сдачи отцу, треснуть кулаком по багровой шее, а нельзя.
Он спал и улыбался во сне.
Персею Горгоноубийце снился аргосский стадион.
СТАСИМ. ДИСКОБОЛ: БРОСОК ВТОРОЙ
(тридцать лет тому назад)
Дискобол взмахнул рукой, примериваясь.
Солнце остановилось над аргосским стадионом. Сам Гелиос придержал колесницу, желая взглянуть на бросок великого Персея. Атлет, не моргая, смотрел в лицо светлому божеству. В облике дискобола читался вызов, не вполне уместный здесь и сейчас. По лицу бродила странная улыбка – казалось, Персей забыл, где находится. Наконец он топнул ногой. Каменный постамент отозвался гулом. Персей топнул еще раз, а потом – еще, словно намереваясь пойти в пляс. Вне сомнений, он собирался метать диск по-старому, без раскручиваний – так бросают камни воины в строю. Улыбка оставила сына Зевса. Взгляд стал суровым, будто искал врага.
