Яцек Дукай - Иные песни
— Кириос…
— Дай слово.
Аурелия стискивает зубы, язык пламени стреляет вверх из ее головы.
— Не могу. Не дам. Нет.
Стратегос кивает.
— Хорошо. Можешь войти.
Аурелия оттягивает молоточек кераунета, проверяет пырос на наковаленке. Дядя Жарник поздравляет ее, поднимая руку. Аурелия шепчет молитву Госпоже. Она окутывается огнем, пыр загорается в ее жилах.
Пинок в бронзовую дверь.
Они входят.
Трупы. Западная стена увешана десятками голов различных экзотических рогатых животных; восточная стена открывается галереей хрустальных окон на панораму Москвы; обе стены длиной чуть ли не в два десятка пусов. Рогатые головы, в большинстве своем, упали и лежат теперь кучами, смешавшись с останками мужчин и женщин в драгоценных одеждах. Трупы, сплошные трупы. Хрусталь из окон теперь покрывает мозаичный пол на противоположной стороне зала; по хрустальным осколкам бродит высокий, черноволо… — кириос, кириос, кириос — не гляди на кратиста!
Аурелия подбрасывает к плечу спиральное ложе кераунета и стреляет Чернокнижнику в висок. Сразу же опускает и перезаряжает оружие.
Иероним Бербелек отрицательно качает головой. Идет к тому. Заслоняет ей цель.
Несколько предложений, произнесенных голосом кратиста на не известном Аурелии языке — стратегос отвечает. Какое-то мгновение они разговаривают по-московски. Аурелия всматривается в замок кераунета. Да не говори с ним! Убей его! Не разговаривай с ним! Это же кратист! Ударь на ходу! Не раздумывая! Не разговаривай! Снова Аурелия разглядывает замок кераунета. Куда девались те два гыппырои? Неужто приказал им перерезать себе горло?
Тем временем, не осознавая того, она отступила под стенку; рогатые головы над нею занимаются огнем. Девушка не поднимает взгляда. Шаги, хруст раздавливаемого хрусталя, шелест ткани, спокойные голоса двух мужчин. Лунянка стискивает зубы, слушает сквозь монотонный гул огня, сквозь шум ускорившейся крови.
Мужчины перешли на греческий.
— …но ведь это же были твои псы, это ты их разводил, твоя морфа.
— Ну да. В последнее время я даже размышлял над этим. Когда ты вступал с нею в брак — кратист и смертная женщина — ты не мог не знать.
— Ох, ведь одного ты не понимаешь: что ни говори, это была любовь. С ее стороны — естественно; но ведь и с моей.
— Миранда Айюда Каржанка…
— Сегодня уже одни только историки…
— Я много читал. Драмы, песни, стихи — сказки для народа. В самых древних источниках — никакого покушения не было.
— Это же более тысячи лет назад, ну да, больше тысячи. Но вот с этим покушением, ммм — а как думаешь ты, собачник?
— Не было никакого покушения.
— Не было покушения, но имеется Вдовец. Чем сильнее я ее любил, тем меньше оставалось Миранды в Миранде. Она уже не могла выдержать ни дня вдали от меня. А поскольку она не была в состоянии меня убить… Можно ли ненавидеть столь красивого щура? Но, можно и любить столь прекрасного щура? Как ты это делаешь, собачник?
— Вечерняя Госпожа наверняка была бы в состоянии меня убить.
— Ах, Шулима, она. Так. Тебе везет. Но твоя первая…
— Это было случайностью. Собаки.
— Случайности бывают всегда. Но ведь тебе ведома та бешеная боль после ее смерти, та чудовищная ненависть, отчаяние, которое само по себе есть ненавистью. Ведь ведома же, ведома.
— Во мне нет ненависти к людям.
— Это благороднее, чем презирать их. Необходим порядок и страх, еще — иерархия сильной власти, порядок подданства, в котором никогда не случится возможности перемешаться слабым с сильными, господ с рабами, любви с послушанием. Ты же и сам знаешь.
— Чернокнижник один.
— Можешь не верить, но эта морфа уже ожидала меня. В этой земле, в этих людях, в их истории, языках, религиях — она ждала меня, была готовой, необходимой, обладающей целью. Здесь именно посредством нее ведет дорога к божественному совершенству. Вдовец привел к осуществлению потенцию, что была более древней, чем он сам, он правильно считал керос. Погляди. Зимняя радуга…
— Это лунная ладья разрушает твой бестиарий.
— Красиво. Много веков назад я носился с идеей жениться на Госпоже, но потом представил, кто мог бы родиться из подобного союза и остался со своей властью. Понятия не имею, кто привел на свет Искривление, но это был не я. Что говорят кратисты ее бывших земель о ее возвращении?
— Она не возвращается.
— Возвращается, возвращается. Я слышал, будто бы Навуходоносор должен помазать твою дочку, собачник, воспитанницу Лакатойи. Так что — возвращается. Погляди. Снова пока…
Их дыхания, трещащий под каблуками хрусталь, шелест неожиданных перемещений — Аурелия подняла глаза.
Иероним Бербелек вытаскивает стилет с подобным языку пламени из груди крати… — человека, который был кратистом. Вытаскивает, глядит на него решительно и снова вонзает — раз, два, три, четыре — кровавое пятно расплывается на белой сорочке мужчины. На этот раз Иероним Бербелек опускает стилет, отступает на шаг. Левой рукой машинально проводит по идеально гладкой ткани собственного плаща.
Максим Рог неуверенно отступает, шаркая ногами в хрустале. Рука встречает приставленное к окну кресло, он садится — а точнее, валится в него. Сорочка уже вся красная.
Иероним Бербелек стоит над ним, держа стилет на отлете, с извилистого лезвия спадают карминовые капли: кап, кап, кап. Иероним Бербелек стоит и ждет, вглядываясь в тяжело дышащего Рога.
Максим переводит взгляд на Аурелию.
— У меня пересохло в горле, — говорит он, указывая на что-то рядом. Лунянка откладывает кераунет, подходит к столу, подает Рогу кубок с вином. До конца дней своих она будет размышлять: зачем так поступила.
Максим берет кубок, но уже не подносит его ко рту. Рука опадает на подлокотник.
Он улыбается эстлосу Бербелеку.
Лишь спустя несколько долгих-долгих мгновений Аурелия понимает, что Рог уже мертв.
— Кириос… — начинает было она, но стратегос не реагирует.
Девушка возвращается за кераунетом. От рогатых голов занялись одежды убитых, горит вся куча трупов, сладкая вонь отупляет мысли. Аурелия внезапно чувствует страшную усталость. Огонь на ней гаснет, доспех замедляется.
От двери она еще раз оглядывается. Начал падать снег, и первые белые хлопья оседают на лице, на предплечье, на окровавленной сорочке Рога. Сейчас, после смерти — каким же мелким, худым, скорченным кажется его тело, грязная Материя, освобожденная от оков Формы; в черных волосах скрывались многочисленные пряди седины, лицо покрывали тысячи морщин, синие жилки пробивались под кожей.
Аурелия выходит из Залы Рогатых Голов. Собравшиеся здесь гыппырои поднимаются, доспехи теряют разбег, они поднимают кераунеты в салюте. В первый момент она не поняла, пока не продолжила взгляды воинов. Иероним Бербелек тихо вышел за ней; они видят окровавленный стилет в его руке, в блестящей перчатке из кожи василиска.
Аурелия ступает за стратегосом, когда все неспешно проходят по разгромленным, горящим залам Арсеналам. Стычки практически завершились, не слышно уже и ударов скорпионового хвоста «Уркайи», от которых дрожала земля. Поскольку стратегос не отзывается, гегемон Жарник сам рассылает отдельные триплеты на выполнение очередных заданий.
Когда до них доносится крик с кремлевского двора, они приостанавливаются и сворачивают к крытым галереям Старого Княжеского Дворца. Совсем недавно пробили четверть одиннадцатого, а уже смеркает. Это уже конец, так завершается план стратегоса. С северо-запада на облачное небо медленно наползает черный круг Оронеи, гигантский диск воздушной страны Короля Бурь. Все вглядываются, словно загипнотизированные. Может показаться, будто Оронея движется очень медленно, но на их глазах в темноту погружаются очередные кварталы, волна мрака мчит по скованной льдом реке. Оронея продолжает снижаться, куртины вихреростов длиной в несколько стадионов уже почти касаются вершин зиккуратов и минаретов. Минута? Две? Четверть часа? В воздухе вихрь снежных хлопьев. Или это уже и вправду сумерки?
На погруженную в серой тени Москву сваливаются с неба угольные легионы Хоррора; отряды ангелов из бронзы. Бьют колокола, в тысячах окон загораются огни. Никто еще ничего не знает, но все чувствуют. На костлявых башнях кремля развеваются хоругви Острога. Максим Рог мертв, нет уже Чернокнижника — пустота, оставшаяся после его формы, пугающая свобода стискивает сердца.
Первыми отзываются московские собаки: скулеж черной тоски течет через заснеженный город. Пан Бербелек на мгновение поднимает взгляд над оттираемым стилетом. Вой нарастает. Пан Бербелек продолжает полировать халдайский клинок. Раз-два, раз-два, раз-два-три. И кто может определить усмешку, дрожащую на губах пана Бербелека?
V
