Океан для троих (СИ) - Минт Реджи
Но, кажется, Черного Пса чувства Дороти волновали в последний рыбий хвост: он чем-то звякнул, зашуршал – вроде бы отстегнул перевязь с палашом, все также молча, чтобы не мешала… Чему?
Дороти уже догадывалась чему, ощущая, как яркий румянец разливается по ее щекам под повязкой, она упрямо напрягла руки, стараясь растянуть путы на запястьях, потому что только сейчас сообразила, почему про Пса шутили, что он может связать угря, да так, что тот не заметит.
Веревки, стягивающие запястья, сразу стали жестче, но стоило расслабить руки, как узлы расправились и перестали давить.
Морено закончил шуршать и теперь наливал что-то в бокал. Дороти, в злости и смятении, отвернулась к стене. Боги, ну вот за что ей все это? Только собралась забыть старое, стать как все люди, замуж…
Это слово ей додумать уже не дали.
Словно мысли прочли.
Морено подошел к кушетке, сел на край и очень буднично тихо сказал:
– За тобой должок, Дороти. Небольшой, не проблема оплатить. Сначала ты мне его отдашь, а потом я объясню, за что ты платишь. И…
– Морено, развяжи немедленно… Я с тобой за все расплатилась. И за клятву, и за остальное. Квиты! – прошептала Дороти. Голос подводил и не слушался.
– Тшш-ш-ш, ты же помнишь, какие тонкие тут переборки? И какой острый слух у моей команды. Правда, им сейчас не до нас – празднуют, что вырвались из этой гнусной дыры. Имеют право. Месяц по лезвию ходили со здешним гарнизоном. Впрочем, вернемся к счетам. А насчет развязать… Ну, рано или поздно это произойдет.
Оказывается, дорогой шелк нижней сорочки резался кортиком еще проще, чем лен. И как не сторонник полумер на сорочке Морено не остановился, а весьма осторожно, но быстро разрезал панталоны. Тут ткань была плотнее, дороже, лезвие резало не по швам и холодило кожу.
Потому что платье, похоже, с нее сняли еще раньше.
Дороти вжалась в койку и заполошно прошептала:
– Морено, какого морского дьявола?!
– Еще одно громкое слово, и я найду, чем заткнуть тебе рот, – спокойно пообещал Морено, стянул с зада Дороти остатки того, что когда-то было бельем новобрачной, не сдержал смешка, добрался до совсем тонкого нижнего кружева и расправился с ним еще быстрее. – Какая нынче мода неудобная. Многослойная. Хотя красиво.
Дороти напрягла руки, в попытке освободиться, и изогнулась, стараясь хотя бы перевернуться на спину или, на худой конец, сдвинуть закрывающую глаза повязку – но тщетно. Узлы на запястьях опять затянулись, ремень поперек спины помешал перевернуться, а глаза были завязаны на совесть. И она осталась лежать – целиком обнаженная, если не считать остатков рукавов нижней рубашки, которые Морено не удосужился срезать. Скованная и абсолютно бессильная.
Краска стыда быстро перетекла от щек на плечи, захотелось сжаться, исчезнуть, и одновременно с этим на Дороти медленно надвигалось абсолютно чистое, белое бешенство. Она рванулась, раз, другой, выругалась глухо, но Морено было этим не прошибить.
– Не спросишь, в чем виновата? – поинтересовался со смешком, и Дороти почувствовала, что он встал с кровати и смотрит на нее.
Не просто, а с улыбкой. Это выбесило еще больше, и если у Дороти остались какие-то вопросы, то все они потонули в бурлящей злости.
Она рвалась на свободу – узлы и ремни не пускали.
Морено стоял и смотрел.
Ждал.
Дождался, пока Дороти выдохнется, замрет, судорожно выравнивая дыхание, и сообщил, возвращая обратно когда-то сказанные слова:
– Во мне много ярости, Дороти. Ты себе даже не представляешь сколько. И да, в отличие от тебя я не стеснителен, поэтому достанется не только спине. Я хочу, чтобы ты, садясь, еще неделю вспоминал, как я тебя…
И не закончил.
Ударил.
Поперек ягодиц, вынуждая вжаться в пахнущую табаком и корицей койку. Удар был не сильный, но звонкий. Дороти снова рванулась, но вместо свободы получила второй удар – чуть ниже первого, почти внахлест, и короткий приказ:
– Прикуси одеяло.
Дороти упрямо мотнула головой, стараясь сдвинуть повязку. Получилось, но немного – появилась узкая щель, в которой промелькнули тени, но тут ее ударили третий раз, еще ниже – по самой границе, там, где ягодицы переходили в ноги, и она коротко выдохнула, сдерживая крик. Боль была не сильной, но какой-то проникающей. Она расползалась и превращалась в нечто иное. Темное. Страстное. То, от чего она бежала целый год и так и не смогла убежать.
А ведь Черный Пес, судя по всему, только начал. Дьявол бы его побрал!
На шестом ударе Дороти поняла, что все неправильно, что так не должно быть, что это проклятие – чистой воды порча.
Потому что нельзя так вожделеть от того, что тебя секут, точно воришку на рынке. На восьмом ударе она попросила: “Хватит”, не в силах терпеть не боль, нет, а острое возбуждение, которое приходило после каждого соприкосновения кожи с ремнем. Как вспышка, а потом долгое протяжное эхо удовольствия.
Черный Пес не остановился, только уронил короткие и тяжелые, точно гири, слова:
– Нет. Мне. Мало.
И продолжил.
На десятом Дороти дали короткую передышку, с четверть минуты, а потом снова двинулись класть ровные полосы, только теперь снизу вверх.
На двенадцатом ударе она все-таки прикусила покрывало, понимая, что еще немного – и не удержится, запросит в голос, чтобы с ней сделали то, что в горячих странных снах происходило весь последний год. То, что она гнала от себя. Ее позор, ее искушение, ее проклятую любовь и совершенно бездонную жажду.
Зато тело сыграло против нее – выгнулось дугой, прося еще, чтоб было горячо, чтобы было сильнее. Она сжала зубы, понимая, что проигрывает, что проиграла с самого начала, еще год назад…
И неожиданно все закончилось.
Рядом с виском что-то врезалось в стену – похоже, пряжка от ремня, и Морено прижался сзади, горячий как походная печка, и даже имеющаяся на нем одежда этого скрыть не смогла – сквозь нее остро чувствовался жар.
Он сразу, без прелюдий, протиснул руку Дороти под бедра, раздвинул влажные лепестки, дождался короткого стона-разрешения, притерся сзади каменно стоящим членом и зло, через зубы, прошептал прямо в ухо:
– Мне. Пришлось. Выучить. Этот. Сраный. Мертвый. Храмовый. Язык. За каждый час. За каждое слово ты мне будешь очень долго и дорого платить. А слов там много, в твоем письме, да, “моя маленькая леди”?
У Дороти внутри все замерло от сладкого ужаса, когда дошло, что сказал Морено и для чего ему мог понадобиться мертвый язык, но возбуждение оказалось пуще страха. И пальцы ласкали сильно, но не грубо, вопреки злости в голосе, сместились ниже, а потом, как когда-то, скользнули внутрь.
И все стало как раньше – она раскрылась, разрешила чужим наглым пальцам проникнуть внутрь и подарить наслаждение. Позволила удовольствию затопить себя, точно была мангровыми лесами в сезон дождей.
Выгнув шею, облизала губы, в которые сразу коротко ткнулись чужие, сухие и обветренные, а щеку жестко оцарапало щетиной.
– Долго брать тебя буду. Все дорогу до порта Вейн. А там продолжу, – хрипло пообещал Рауль, навалился на спину, прижимая к кушетке, и почти сразу толкнулся пальцами глубже, грубее. А на протестующий и потрясенный выдох сообщил: – Буду насаживать до самого конца, так крепко, что сняться не сможешь.
Он ухватил Дороти за узлы повязки, закрывающей глаза, и заставил прогнуться. Зато в награду она получила поцелуй, смазанный, но горячий – ее приласкали языком сначала нежно, потом, точно опомнившись, прикусили за нижнюю губу и опять с придыханием зализали укус.
Дороти трясло от остроты ощущений, от собственного бессилия, от слепоты, от беззащитности перед этими руками и губами, которые могли с одинаковой силой и наказать, и доставить наслаждение, от неизвестности, которая ожидала впереди. Хотелось всего и сразу – и чтобы сняли путы, и чтобы не снимали, и решать самой, и чтобы наконец решили за нее, чтобы разрешили.
Позволили.
Дали отпустить себя.
И она не выдержала, дернула тигра за усы, прошептала, раззадоривая:
