Симона Вилар - Ведьма в Царьграде
За подобную несдержанность на кого иного Константин бы разгневался, а тут вдруг тоже стал хохотать, запрокинув голову. Понимал, что ему, солидному мужу с длинной бородой и привычной за годы величия властной осанкой, не много чести заходиться от хохота. Однако ему было так хорошо! Может, и впрямь это живая вода сделала его столь беспечным, а может, просто ему было хорошо от того, что рядом смеется красавица Эльга, и им приятно оставаться вместе, легко и радостно.
Императрица Елена, которую не пригласили в ротонду составить им компанию, расположилась в стороне на одной из террас, сидела там в окружении своих нарядных зост и нервно теребила четки. Ну что тут скажешь! Константин нарушал весь установленный на сегодняшний день распорядок, отказался от приемов архиереев и чинов Патриархии, и отвечающему за прием препозиту пришлось извиняться и назначать встречу на другой день. И хотя, бесспорно, августейший правитель мог так поступать, однако до чего же это не походило на привычное поведение Константина, который в каждой церемонии видел особый смысл и никогда не уставал следовать установленному в Палатии распорядку, а каждое громкое восклицание сановников «Повелите!», каким сопровождалось любое его действие, только прибавляло автократору в его глазах собственной значимости и понимания своего высокого предназначения. И вот он запросто болтает с этой язычницей и – только поглядите на него! – смеется, как бездумный мальчишка! Ну почти так же, как его юный сын Роман, который дурачится в розарии со своей трактирщицей Феофано. И чтобы хоть на ком-то сорвать дурное расположение, Елена покликала сына и невестку. Сыну и слова дурного не молвила – будущему императору не подобает слышать упреки, – а вот Феофано императрица все высказала: и за излишнюю резвость, и за то, что та не думает о наследнике, какого с Божьей милостью понесла во чреве, а теперь толкается с Романом, когда надо ходить плавно, нося в себе новую жизнь, как драгоценное вино в сосуде.
В голосе Елены звучало такое раздражение, что Роман не выдержал, вступился за супругу. И тоже неожиданно получил отповедь от обычно кроткой родительницы: ну ладно, Феофано не в пурпуре ведь родилась, а вот ему следует помнить, что с беременной женой надо вести себя как с нежнейшим созданием, оберегать ее, а не зажимать, как… как какой-то низкородный стратиот тискает прислужницу в корчме!
Обидный намек, напоминающий, что Феофано не так давно подносила пиво постояльцам в трактире своего отца.
Роман не стал дерзить матери, но, когда отошел, в гневе пнул ногой одну из увязавшихся за ним лохматых собачек августы, да так, что та с визгом улетела в розовые кусты.
Феофано постаралась успокоить супруга:
– Ну что ты хочешь, она стареет, а твой отец вдруг не на шутку увлекся молодой и привлекательной язычницей с Руси.
И, видя, что ее порфирородный супруг – покрасневший, тяжело дышащий от сдерживаемого гнева – молчит, Феофано решилась негромко добавить:
– Тебе не кажется, что они слишком долго остаются на троне? Они оба уже старики, долгая власть не придает им ума, и мы с тобой куда больше были бы любезны народу, чем эта отжившая свое чета.
Увидев, как замкнулся Роман, она не сказала больше ни слова. Ничего, пускай копит в душе обиды. А она постепенно, осторожно и ненавязчиво будет внушать ему нужные мысли, пока не добьется своего. И однажды он подчинится ее уговорам, а там и сам поднесет слишком зажившемуся отцу чашу с отравленным зельем, какое она настаивает у себя в покоях. Зелье мудро состряпано, смерть от него будет медленная и верная, никто ничего не узнает. А что у них получится, Феофано не сомневалась. Русская ведьма ей то верно предрекла.
Пока же весь Палатий бурлил, обсуждая новость: Константин Багрянородный увлекся языческой архонтессой! И это было нешуточное увлечение, если он ездил с ней на верховую прогулку, самолично отправился показывать гостье имперские зверинцы под арками ипподрома, совершил с ней катание на хеландии по Мраморному морю, и они кормили чаек во время плавания. Потом Константин показывал архонтессе другие императорские дворцы – Вуколеон, Дагисфей, Манганы. А когда состоялся день скачек, русская Эльга была приглашена в императорскую ложу Кафизму, и Константин именно ей позволил взмахнуть белым полотнищем, давая знак к началу забега квадриг. Небывалая милость!
Ольга сама была поражена вниманием к ней императора. Ей льстило подобное расположение Константина, удивляло, что он, еще недавно такой надменный и пренебрежительный, теперь, казалось, готов был прислушиваться к каждому ее слову, выполнить любую прихоть. Ей понравился золотистый белогривый скакун в дворцовых конюшнях – и на другой же день этот конь в драгоценной сбруе был отведен к ее подворью у Святого Мамы. Залюбовалась Ольга в Палатии полированным серебряным зеркалом в позолоченной овальной раме – его тут же сняли со стены и отнесли к ней. Но когда княгиня заикнулась, что ей пора возвращаться, что многие из ее купцов уже распродали товар и говорят, что надо ехать на Русь, лицо императора потемнело. Пусть едут, сказал, но госпоже Эльге надлежит еще побыть гостьей Византии. И если ей не любы болгары, заметил Константин, то он готов отказаться принять их посольство, – что и сделал, даже дары не принял. А вот вскользь сказанное Ольгой слово о епископе Адальберте привело к тому, что Константин пышно принял германцев. После аудиенции долго рассказывал княгине, какую силу набрал в своих землях их король Оттон, что однажды он может стать великим правителем. И даже хорошо, что Константин заключил с германцами мир. Империя тогда богатеет, когда она в добрососедских отношениях с иными державами, когда люди заняты созиданием и приумножают свои богатства, не опасаясь войн и набегов.
Он говорил мудро, во многом разбирался, и княгине было интересно с ним. Ведь и она тоже долго добивалась мира, брала под свою руку непокорные племена, устанавливала единые законы, строила крепости на неспокойных границах. Она поведала об этом Константину, и он глядел на нее с все возрастающим восхищением. И уважением. А еще он постоянно испытывал не проходящее в ее присутствии желание, и только заученная за многие годы привычка скрывать свое вожделение как проявление греховной человеческой сути удерживало Багрянородного от дерзкого жеста, желания касаться ее. Он заставлял себя отводить глаза, чтобы она не поняла, какое страстное томление им владеет, как безмерно он хочет, чтобы она всегда была рядом. Чтобы была так близко… как он не был ни с одной женщиной, кроме своей жены.
Ольга, как женщина, давно поняла это. Однако, будто опасаясь чего-то, старалась убедить себя в обратном. Как-то даже сказала Свенельду:
– Сама не пойму, что с ним происходит. Словно морок на него навели, будто недуг любовный. Так и ловит мою руку, слова цветистые говорит, и при этом – при всей его гордыне непомерной! – голос у Константина срывается, дрожать начинает. Удивлена, как это августейший еще не притиснул меня где-нибудь в переходах, словно влюбленный отрок теремную девку. И глаза у него горят, как у иного молодца на Купалу. Хорошо еще, что по их обычаю он и шага не ступит, чтобы целый отряд этих евнухов-скопцов за ним не пристроился, охранники и чиновники всюду следуют, да еще и женщины императрицы снуют, будто хотят уличить его в неподобающем.
Свенельду не были по душе такие речи. Тем более что он сам не мог сопровождать Ольгу во время этих приглашений ко двору. И не только потому, что его-то как раз не звали – у него хватило бы дерзости пойти, не отставая ни на шаг, даже императора потеснить, если понадобится, – однако Свенельда почти каждый день вызывал Никифор Фока. То на очередной смотр войска пригласит, то на охоту, то просто попировать да поглядеть выступления мимов. Варягу эти кривляния мимов мало нравились – скоморохи на Руси и то живее пляшут да и трюки ловчее вытворяют. Но все же, сблизившись с Никифором, он мог лучше разобраться, что у ромеев за войска, приметить что-то для себя, чему-то подучиться. А Ольга все с Константином разгуливает. И Свенельд говорил ей, пряча в глазах ревнивый блеск: мол, ты не просто хлопай ресницами при этом царе ромейском, а помни, что его милость – это лишь повод внести в прежние договоры с Русью новые уклады, на выгодах торговых настоять.
Ольга соглашалась, говорила задумчиво:
– Назавтра мы с Константином отправляемся смотреть, как кроют позолотой купола храма Святых Апостолов. Вот я и рассчитываю улучить там миг и переговорить с ним о сватовстве Святослава к его Феодоре.
И, улыбнувшись каким-то своим мыслям, добавила:
– Думаю, если посмотрю на него понежнее, станем мы сватами и родичами с августейшим. Не откажет он мне. Я это чувствую. И знаю.
Но все же даже в пылу любовной горячки император не забывал о нуждах своей державы. Так, расспрашивая о кочевавших вблизи Руси ордах печенегов, он не поддался на уловку княгини, когда она неправильно назвала ему, где какой печенежский род ходит.
