Виталий Гладкий - Посох царя Московии
— Наверное, комиссары нашли…
— Нет. Я ухитрился до обыска там побывать. Но тайник был пуст.
— Выходит, полковник унес с собой футляр…
— Выходит так.
— Тогда, может, он здесь где-нибудь спрятал свое сокровище?
— Не думаю. Очень уж он дорожил этим рогом. Мне так кажется.
— И куда потом этот полковник со своей невенчанной женой девался?
— Разное говорят… Здесь он прожил недолго. Прежняя изба принадлежала отцу девушки, у него тут были охотничьи угодья. К нему на охоту приезжали большие люди даже из Суздаля. И в избе закатывали гулянки. Так что кое-кто из местных знал о ее существовании. Поэтому секрет недолго хранился. Большевики послали сюда отряд, но полковник не дался, ушел. Положил пятерых — и ушел. Шуму было… И все, с концами. Правда, перед самой войной его будто бы видели… но не здесь, а возле Мирславля. Но сдается мне, что полковник нашел убежище неподалеку от той самой горушки с живительным ключом. Там есть такие места, куда и медведь не пролезет. Да и в те времена никто понятия не имел, что вода там такая целебная. Туда даже охотники не ходили, побаивались.
— Почему?
— Слава нехорошая про ту местность бытовала. В древности будто бы там был храм какого-то славянского бога, которому приносили кровавые жертвы. Люди там часто пропадали. Пошел — и как в воду канул. Вот и обходили урочище десятой дорогой. Ну а теперь почти все безбожники, ни во что не верят. Вот и идут туда без боязни. Но опять-таки, не в одиночку. И дальше горушки с ключом ни-ни.
— Вот бы и мне испить той водицы…
— Что, хочешь трезвенником стать?
— Ради интереса. А вообще-то, я и так пью немного. Подскажете, как туда добраться?
— Ох, не прост ты, мил человек, не прост… Выпытал все у старика — и радуешься. А теперь хочешь, чтобы я прямо до места тебя довел.
— Никифор Матвеевич, зачем так говорите?! Я ведь за язык вас не тянул.
— Вот… Язык мой — враг мой. Разоткровенничался я… Вроде как завещание надиктовал. А что, может, уже пора?..
— Ну вы скажете… Вы еще нас, молодых, переживете. Старая сухая ольха скрипит долго, но не падает.
— И то верно. Ладно, подскажу, куда идти. Только на машине вы туда не доберетесь. Пешком надо. Это отсюда верст тридцать. По бурелому, болотам и бездорожью. Не слабо?
— Нет. Я опытный путешественник. И потом, у меня есть карта, компас. Вы в картах разбираетесь?
— Так ведь пришлось мне повоевать, еще как пришлось. Войну я закончил в чине пехотного капитана. Поэтому не боись, с картами я на «ты»…
На ночлег они устроились в стогу неподалеку от избы. На вопрос Глеба, зачем ему сено, старик ответил: «Зверушек лесных зимой подкармливать. Тут у меня и зайцы пасутся, и лоси заходят…»
Ночь выдалась теплой, почти безветренной, а высокое небо, усыпанное звездами, было чистое как стекло. Закутавшись в одеяло, Глеб долго лежал без сна, пытаясь анализировать недавний разговор. И все больше утверждался в мысли, что они с Дарьей-Дариной на верном пути. Похоже, в их странной одиссеи появился верный след, пользуясь охотничьей терминологией.
Последнее, что ему запомнилось, перед тем как сон смежил веки, был крик выпи, нарушивший благостную музыкальную идиллию, которую творили соловьи. Их трели, вплетаясь в неумолчный шепот древесных крон, казались неземной космической симфонией.
Глава 15. Начальник тайной службы
Криштоф Граевский был на седьмом небе от счастья. Все вышло наилучшим образом. Великий князь московский Иоанн Васильевич, убедившись, что товары — собственность шляхтича, дал указание немедленно вернуть обоз Граевскому. Товар у него купили сразу же, с большой прибылью. Вернули деньги и за выкуп Даниила Левшина.
Правда, навар вышел совсем мизерный: он потратил на выкуп двести рублей, а получил от казны всего триста. Но Граевский и этому был рад без памяти.
Что касается драгоценных камней, то тут и впрямь кум Антоний как в воду глядел. Они ушли по баснословной цене.
Загрузив обоз московским товаром, особо ценившимся на рынках Польши и Литвы, — мехами, холстами, седлами, вычиненной кожей красного цвета и рыбьей икрой, которая в Московии называлась кавиаром, шляхтич ждал лишь подорожную, которую обещал выправить ему без задержек Афанасий Нагой.
Они почти подружились. Видя благосклонность государя к шляхтичу, Нагой стал любезен и предупредителен. А когда Граевский отсыпал ему от своих щедрот пятьдесят целковых, Афанасий и вовсе стал душкой и защитником шляхтича. Только дьяк Ерш, которому Граевский так и не дал мзду, обидевшись на пренебрежительное отношение московита к своей персоне, по-прежнему злобился, но Нагой быстро сделал ему укорот.
В Москве Граевского уважительно определили на Панский двор, один из самых богатых и благоустроенных. Он стоял напротив церкви Святой Варвары. Когда-то здесь находилось урочище Старые Паны. Лучше Панского были лишь дворы Большой Гостиный и Английский. В Панском дворе обычно останавливались польские и литовские купцы.
Комната, в которой жил шляхтич, была просторной и светлой. На Панском дворе даже клопы, что удивительно, не водились.
Рассказывали, будто перед приездом в Москву в 1572 году литовского посла Федора Воропая на Панский двор пригласили какого-то знахаря или колдуна. Он что-то пошептал, поколдовал над горшком, в котором тлели пахучие травки, походил по комнатам и подворью, побрызгал по всем углам какой-то жидкостью с едким запахом и ушел. А вслед за ним ушли и разные насекомые, вплоть до вшей, которых вообще ничем нельзя было извести.
Как бы там ни было, но спал теперь Граевский, как убитый, без дурных мыслей и сновидений.
Прислонившись спиной к едва теплой печке (в комнате было прохладно, хотя по календарю уже заканчивались последние дни апреля), шляхтич неторопливо прихлебывал из кубка подогретый хмельной мёд и в который раз мысленно перебирал подробности своей аудиенции у царя московитов Иоанна Васильевича. Тогда при виде грозного царя он испытывал жуть, смешанную с благоговением, но сейчас у него в груди теснились приятное томление и благодушие.
Иоанн Васильевич был в бархатной малиновой одежде, усыпанной драгоценными каменьями и жемчугом, и остроконечной шапке, на которой сиял необыкновенной величины яхонт. На шее царя висела массивная золотая цепь, а в руках он держал длинный посох. Разговаривая с Граевским, царь не сидел на троне, а от волнения встал и прохаживался туда-сюда. Его речь была обращена не столько к шляхтичу, сколько к литовским и польским князьям:
— …Сбежал Генрик французский, я ж им говорил… да кто тогда меня послушал? Беда, что Сигизмунд не оставил ни брата, ни сына, который мог бы радеть о душе его и доброй памяти. Оставил только двух сестер: одну замужем (но какова жизнь ее в Швеции, к несчастию, всем известно); а другую в девицах, без заступника, без покровителя — но Бог ее покровитель! Вельможные паны теперь без главы. Хотя в государстве вашем и много голов, но нет ни единой превосходной, в коей соединялись бы все думы, все мысли государственные, как потоки в море. Не малое время были мы в раздоре с братом Сигизмундом; вражда утихла: любовь начинала водворяться между нами, но еще не утвердилась — и Сигизмунда не стало! Злочестие высится, христианство никнет. Если бы меня выбрали государем, то увидели бы, умею ли я быть государем-защитником. Престало бы веселиться злочестие; не унизил бы нас ни Царьград, ни сам Рим величавый!
Царь гневно ударил тяжелым посохом о каменный пол, да так, что железный наконечник высек искры. Граевский вздрогнул, отвел взгляд от посоха, на который шляхтич смотрел как завороженный.
Посох был увенчан великолепным рогом инрога[144]. Шляхтич знал, что собой представляет черный витой рог и какова его цена. Мысленно представив себе гору денег, которую князь московский отсыпал купцам за этот рог, Граевский даже коротко застонал от вожделения («Мне бы столько!..»), тем самым вызвав подозрительный взгляд одного из рынд, стоявшего ближе к шляхтичу.
— В отечестве вашем ославили меня злобным, гневливым, — продолжил свою речь Иоанн Васильевич. — Не отрицаю того; но да спросят у меня, на кого злобствую? Скажу в ответ — на злобных. А доброму не пожалею отдать и сию златую цепь, и сию одежду, мною носимую. В Вильне, в Варшаве знают о богатстве моего отца и деда. А я вдвое богаче и сильнее. И потом, кто меня злословит в вашем отечестве? Мои ненавистники, предатели — Курбский и подобные ему. Если угодно Всевышнему, чтобы я властвовал над поляками, то буду ненарушимо блюсти все уставы, права, вольности, и еще распространять их, ежели надобно. Если паны вздумают избрать в короли моего царевича, то они должны знать, что у меня два сына, как два ока; не расстанусь ни с единым. Если же не захотят признать меня своим государем, то чрез великих послов можно условиться со мною о мире. Не стою я за Полоцк; соглашусь придать к нему и некоторые из моих наследственных владений, буде уступят паны мне всю Ливонию по Двину. Тогда обяжемся клятвою, что я и дети мои не будем воевать Литвы, доколе царствует дом наш в России православной. Так и передай им мои слова! А чтобы все было по чину, получишь от нас нужные бумаги. Вручишь их вельможам коронным. На то тебе мое благословение и сей перстень…
