Марк Даниэль Лахлан - Песнь валькирии
Эти люди, эта женщина — все они называли его трусом или намекали на это. Но он не был трусом. Трус остался бы на ферме, выталкивал бы на пастбище какую-нибудь упрямую корову, возделывал бы каменистую землю. Он чуть не рассмеялся. Теперь его самой большой мечтой было стать трусом и жить, как трус.
Он полз вперед. Вдруг он столкнулся с чем-то на полу. Подножие лестницы? Воин за его спиной крикнул. Ему ответил другой на том же языке. Они шли сюда. У них наверняка есть факелы, они найдут его и обвинят в резне. Гилфа ринулся вперед, но пол под ним провалился, и он полетел вниз.
Он попал прямо в дыру и упал в невидимый черный туннель.
У него перехватило дыхание, он сильно ударился рукой о стену и вскрикнул от боли. Над ним раздавались крики. Он ощупал плечо. Оно очень болело, и он подумал, что вывихнул его. Куда идти, куда? Он попытался встать, но голова все еще кружилась от падения.
В черноте над ним, словно ужасная комета, предвещающая беду, вспыхнул факел.
Он не видел лиц норманнов, но услышал, как один из них плюнул в него. Факел отодвинулся в сторону, и свет стал мягче. Гилфа смотрел на светлый прямоугольник на месте отодвинутой плиты.
Сначала он не понял, что это за скрип. Тупой и громкий, он раздавался совсем близко. Сверху на него уставилось ухмыляющееся лицо норманна. Он не понял слов, сказанных ему, но они были произнесены с улыбкой, а улыбка была отнюдь не дружеская.
Скрип. Краткий спор, словно рабочие спорили о том, как лучше вбить гвоздь, затем снова скрип. На левый край светлого прямоугольника надвигалась темнота — у нее была прямая, почти ровная граница.
— Нет!
Они двигали плиту обратно, чтобы закрыть дыру. Он попытался выпрямиться, но было уже поздно. Плита встала на место, и воцарилась тьма. Вытянувшись во весь рост, Гилфа пытался толкать плиту здоровой рукой, но он едва дотягивался до нее и мог разве что коснуться ее пальцами. А если он и сдвинет плиту, что тогда? Там его ждали только норманны.
Сердце его прыгало, словно рыба на палубе.
— Нет! Нет! Нет! — закричал он.
Но ответа не последовало. Он бился о стены, царапал их ногтями, но от этого не было никакого толку. Только сыпалась сверху земля, забивая ноздри и рот. Он должен был подумать — так делают храбрецы.
О чем же думают в таких ситуациях храбрецы — в отличие от трусов? Какие мысли приходят им в голову? Гилфа думал о матери, оставшейся на ферме. Он вспоминал своего пса и свою сестру, июльский голод и изобилие сентября, а также все незначительные страдания и удовольствия человека, которые ему довелось испытать. На самом деле их было не гак уж много.
О чем думал бы сейчас храбрец? Его мысли не слишком отличались бы от этих. Или, может быть, он представлял себе все это не так явственно. Гилфа, казалось, видел свою мать почти наяву, на склоне холма, слышал шорох летнего прибоя, чувствовал в своей руке руку сестры, сложение которой было нежнее и прекраснее, чем все, что он видел и мог себе представить позже. У храбреца было бы меньше воображения; и меньше надежды. Он думал бы; «Я прожил хорошую жизнь. Я держал за руку сына и знал, что меня будут помнить. Мои потомки будут жить на земле. Я приносил богатую добычу на порог дома и видел уважение и зависть в сузившихся глазах соседей. Я достаточно сделал и не надеюсь сделать больше».
Гилфа долго лежал на земле. Он не надеялся на быструю смерть. Он не боялся боли, но боялся исчезновения.
Он нащупал что-то вросшее в скалу и понял, что это череп с еще сохранившимися зубами. «Вот и я лежу здесь, кости среди костей», — подумал Гилфа. Он замерз, хотя и не так сильно, как там, в горах, и хотел пить. Внизу была вода, он не сомневался, и мысль об этом приободрила его. Он немного подождет, а потом соберет землю и камни, что нападали сюда, когда копали эту яму, соскребет землю со стен, сделает горку и, встав на нее, отодвинет плиту.
Она была большая и тяжелая, одному ее не сдвинуть, но, может быть, он немного обкопает ее вокруг, сделает… Что? Что- нибудь. Нет, ничего. Словно могильная пыль, на него нахлынуло черное отчаяние. Он никогда не выберется, никогда не выйдет на свободу, умрет смертью труса и попадет прямо в Хель или в землю мертвых, куда попадают больные и увечные, а еще женщины… И он не разделит с Одином чашу меда и вечную жизнь воина.
Глупые мысли. Что, если Хель такое же место, как и это? Что, если Хель — это не смерть, а вечная жизнь в темной могиле? Гилфа немного поплакал, а потом отбросил все сомнения.
Смелые люди не сидят сложа руки, они действуют — так говорил отец. Пока другие стоят в нерешительности, они принимаются за дело. Но в таком месте всякий был бы смелым. Находясь здесь, испытываешь единственное желание — выбраться, и внутренний голос молит об одном: действуй! Гилфа начал строить свою горку, выковыривая замерзшими руками куски земли и камни, не обращая внимания на боль в плече. Ковыряя стену, он даже боялся, что обрушит потолок. Он набрал, сколько мог набрать, не отходя далеко, чтобы не потеряться, и скрепил все влажной грязью. Наконец, осторожно опираясь на стену, он встал на свой пьедестал. В первый миг он не решался толкать плиту — только прислушался, нет ли кого-нибудь в церкви. Затем протянул руку к плите. Он не мог определить ее вес, потому что боялся сдвинуть ее и шумом привлечь внимание норманнов. Он вновь прислушался. Как бессмысленно все это. Если он что-то услышит, то не сможет двигать плиту. Если ничего не услышит, то все равно не сможет. Он опять сел на землю.
Вскоре он почувствовал сильную жажду. К голоду Гилфа привык, и несколько дней без пищи не причиняли ему особого беспокойства. Но жажду невозможно было терпеть. Если бы он смог попить, это было бы небольшой победой над обстоятельствами. Там, внизу, был источник. Он знал, что глупо идти в темноту, но понимал, что сложно потерять дорогу к своей горке и плите в таком узком и тесном туннеле, когда придется ползти обратно.
Гилфа пригнулся и стал пробираться ползком, считая движения локтей. Плечо болело, но перелома или вывиха не было, иначе он не смог бы двигаться. Пять, шесть, семь. Досчитав до тридцати, он услышал воду.
Он сглотнул, сухость в горле побуждала идти вперед, а здравый смысл убеждал вернуться. Туннель обрывался, здесь, несомненно, был скат. Что, если он окончится ничем? Он вытянул руку вперед, похлопал ладонью по земле — осторожно, словно кот, пробующий лапой лист кувшинки.
Земля была твердая. Дрожа, Гилфа пополз вперед. «Один, ты властелин мертвых, а я среди мертвых, храни меня. Христос, ты воскрес. Покажи мне, как ты этого достиг, о великий маг. Помоги мне. Пожалуйста, помоги мне. Иисус Один, Один Иисус. Святой Тор и святой Михаил, ангелы и эльфы, помогите мне!»
Продвинувшись еще немного, он почувствовал на земле влагу. Он пощупал стену, чтобы проверить. Да, влага. Он стал пробираться дальше. Земля на полу уступила место скользкому камню. Гилфа слышал, как внизу струится вода. Еще чуть-чуть. Скала резко обрывалась вниз. Он остановился, вытянул здоровую руку, чтобы проверить дорогу. Плеск воды был громче. Водопад? Еще один обрыв — и он кончиками пальцев дотянулся до воды.
Он надеялся зачерпнуть воды, но оказалось, что она была еще слишком далеко, он только мог коснуться ее пальцами. Гилфа слизнул влагу с пальцев, но это лишь усилило жажду. Он протиснулся еще немного, набрал пригоршню воды, поднес ее к губам, поскользнулся и полетел в воду.
Гилфа не понял, ударился ли он головой. Он увидел белый свет, вдохнул воду, стал кашлять и бить по воде руками. Он был под водой — ни воздуха, ни чувства верха или низа.
Он брыкался и колотил по воде руками, грудь сжалась от тяжести холода. Он ударился обо что-то рукой. Думая, что плывет вверх, он плыл вниз, нечем было дышать, вокруг была только вода. Он подумал, что умирает, но ему так не хотелось умирать. Пытаясь вдохнуть, он повернулся, снова взбрыкнул — и ударился о дно. Нет. Вверх! Один толчок ногами — и он прорезал головой поверхность воды. Точно он не мог этого сказать. Лицо его онемело от холода, он не чувствовал, в воде он или нет. Кашлянул, вдохнул, опять кашлянул. Он выбрался на воздух — ему казалось, это должен быть воздух. Он снова вдохнул, хрипя и кашляя. Да, он был жив. Ни света, ни ощущений, ни малейшего понятия, где он и как отсюда выбраться. И Гилфа произнес слово, которое и храбрецы, и трусы говорят на смертном ложе:
— Мама!
Над ним, где-то далеко, мигала какая-то светящаяся точка, не больше свечки.
— Помогите! На помощь!
О, этот ужасный холод. Никто ему не ответил. Он двинулся навстречу свету. Вдруг его поразила странная мысль. Это ведь древний инстинкт — двигаться от тьмы к свету. По мере приближения свет увеличивался, становился более рассеянным.
Он угадал впереди арку, ведущую куда-то вглубь, видимо, в следующий туннель. Он плыл вперед, стараясь держаться поближе к краю бассейна. Да, это был свет. И где-то там, в конце туннеля, кто-то пел.
