Татьяна Корсакова - Сердце зверя
Наверное, это было очень важно, что Евдокия теперь здесь. Важно не только для потерявшего веру и себя самого мастера Берга, но и для Ильки.
– Вы его защитите? – спросила Софья с надеждой. – От той страшной женщины, что к нему приходит…
– Албасты. – Евдокия кивнула. – Она тоже несчастная. Не осталось на этом острове счастливых, у каждого своя боль внутри. А за мальчиком я присмотрю, албасты его больше не обидит. Ты иди, Софья, возвращайся в замок, пока искать не начали. А у меня дела есть…
* * *Кошка вернулась лишь под утро. На Августа она посмотрела с упреком, на руки не пошла, юркнула под лежак. И стало вдруг обидно, что даже безмолвной скотинке до него дела нет, так обидно, что рука сама потянулась за бутылью с самогоном. Потянулась, да так и зависла в воздухе. Чужое присутствие в башне Август чуял хребтом, кажется, даже невозмутимую албасты эта его способность удивляла. Но сейчас за спиной стояла не албасты…
– Дуня… – Вот оно и пришло – его спасение. Как долго он вымаливал безумие, в котором всегда можно быть вдвоем с любимой женой! Да только судьба отказывала ему в такой милости, оставляла память ясной, а мысли убийственно четкими. – Дунечка, наконец-то я тебя дождался.
Слезы катились по щекам, падали на грязный стол, марали разбросанные на нем бумаги, приносили облегчение. Август не плакал на похоронах жены, не мог. А теперь вот… Как хорошо-то…
– Что ты творишь, Август? – Голос Евдокии был одновременно ласковый и строгий. – Как же так?..
– Я живу, Дунечка… – Больше всего на свете ему хотелось обернуться, увидеть ее собственными глазами, но было страшно, что любое действие нарушит это такое хрупкое, такое прекрасное безумие. – Я пытаюсь жить без тебя…
– Плохо пытаешься! Или думаешь, я стану тебя любить за то, что ты ни в чем не повинное дите мучаешь?
– Это его сын, Дуня. Плоть от плоти, кровь от крови. Он такой же. Вырастет и еще хуже станет…
– Не станет, Август. А вот ты уже почти стал. Что у тебя в душе?
– Уголья. Пепелище у меня там, Дунечка. Ты ушла, и выгорела моя душа.
– Дурак… – Волос словно бы теплый ветерок коснулся. Показалось, но как приятно думать, что это Евдокия привычным жестом пригладила его редкие кудри. – Нельзя так, Август, не по-людски это: свою боль чужой болью гасить.
Не по-людски. Он и сам это понимал. Не оттого ли всякий раз занималось сердце, когда взгляд останавливался на звереныше? Или это не сердце занималось, а совесть? Не оттого ли он велел албасты мальчонку не трогать?..
– Она его пугает. Приходит по ночам и пугает маленького мальчика, которого отец-ирод силой отнял у родной матери. За это ты его наказываешь, Август? За то, что он и так несчастный, ни любви, ни ласки не видит?
А она могла быть очень жестокой, его любимая мертвая жена. Но в жестокости ее была та правда, в которой Август сам себе боялся признаться.
– Дуня. – Он зажмурился, закрыл лицо руками. – Дуня, позволь мне на тебя посмотреть, – сказал и затаился, сам испугался этакой дерзости.
– Смотри. Я ж для того к тебе и пришла, чтобы ты видел. – В ее голосе была ласка пополам с грустью. – Открой глаза, Август.
И он открыл.
Она сидела на лавке рядом с ним, так близко, что аж дух занимался от счастья.
– Это и вправду ты? – спросил он, все еще не осмеливаясь поверить в этакое чудо.
– Я. А ты кого ждал? Эту свою черноглазую подружку? – От привычных ворчливых ноток в ее голосе захотелось и плакать, и смеяться одновременно. Не придумал бы его мозг такое чудесное сумасшествие! Значит, она и в самом деле вернулась!
– Не навсегда, Август. – Евдокия с нежностью коснулась его мокрой от слез щеки, и Августу показалось, что прикосновение это он почувствовал. – Что ж поделать, что ты у меня такой бестолковый? Придется учить тебя жить без меня. Человеком жить, а не колодой бездушной.
– Но как? – Он верил и не верил одновременно. – Как ты вернулась?
– Ты знаешь как. Ты ведь заглядывал в те зеркала. Одного довольно, чтобы тот, кто не ушел окончательно, мог вернуться. На время, Август, на определенный срок. Понимаешь ты меня?
Он не понимал, он мог думать лишь о том, что будет, если он обнимет свою вернувшуюся из небытия жену. И не хотел он ничего, кроме этих призрачных объятий.
– Я же говорю, дурак, – улыбнулась Евдокия и погрозила пальцем. – Лысина вон уже, а в голове – сплошные глупости…
* * *Как и обещал Кайсы, за убитым старателем скоро пришли. Мужики были мрачные, кряжистые, по самые глаза заросшие бородами, со сторожкими взглядами. У каждого на плече висело ружье. Разговаривать они ни с кем не стали, лишь перемолвились парой слов с Кайсы, погрузили завернутое в холстину тело на телегу и поспешили прочь.
– Что они тебе сказали? – спросил Злотников у Кайсы.
– Сказали, что мы дураки, если решили в лесу на ночь остаться. Один из них видел волка.
– И каков он? – Фон Рихтер усмехнулся, погладил инкрустированный серебром приклад дорогой винтовки. – Так ли страшен, как все думают?
– Еще страшнее. – Кайсы проверил остроту ножа. – Какой зверь может человеку голову оторвать?
– Однако же в случившемся мне видятся и плюсы. – Злотников усмехнулся. – Чует моя душенька, что Водовозов скоро от прииска своего откажется. После того, что здесь приключилось, мужики рисковать не станут.
– А вы? – Кайсы глянул на него мрачно. – Вы рисковать не боитесь?
– А чего нам бояться? С нами вон профессор. – Злотников подмигнул фон Рихтеру. – Он, говорят, знатный охотник. Да и тебе равных в Чернокаменске нет. Неужто не сдюжим?
Фон Рихтер приосанился, а Кайсы, привычно пожав плечами, занялся костром.
Костер развели большой и веток наложили столько, чтобы до самого утра хватило. Звери ведь огня боятся. Обычные звери… За эту мысль, странную и немного трусливую, Дмитрий себя отругал. Обычный это зверь и есть, только очень большой. А обычного зверя можно пристрелить. В охотничьих умениях фон Рихтера он сомневался, а вот тому, что Кайсы в случае чего не подведет, верил. Не был мариец похож на пустого болтуна. Пока Дмитрий с профессором занимались тем, ради чего Злотников их и пригласил, он успел сходить на охоту, так что ужин у них был почти царский – запеченный молодой кабанчик.
За день все изрядно проголодались и на угощение накинулись с превеликим аппетитом. Волчьим, как с многозначительной усмешкой сказал фон Рихтер. Чем темнее становилось вокруг, тем задиристее и многоречивее он делался. Сначала пытался донимать Кайсы глупыми расспросами, а когда понял, что ответов не дождется, принялся рассказывать свои африканские истории, большинство из которых наверняка были всего лишь плодом его богатого воображения. Дмитрий слушал фон Рихтера вполуха, рассеянно скармливал огню сухие ветки. Он не был трусом, но с приближением ночи чувствовал себя все неуютнее.
– Как стемнеет, держись меня, один в лес не суйся. – Он и не заметил, как Кайсы оказался рядом. – Я Виктору обещал, что с тобой ничего не случится.
Дмитрию вдруг стало обидно. Оказывается, приятель держит его за малого ребенка, раз решил приставить к нему няньку в лице Кайсы.
– Я уж как-нибудь справлюсь, – буркнул он и отодвинулся подальше от Кайсы, поближе к огню.
– Тот, кого без головы домой повезли, тоже думал, что справится. – Кайсы его резкость нисколько не обидела, он вообще был скуп на эмоции. – Так что не дури и ружье держи под рукой. А этого профессора ты хорошо знаешь? – спросил он вдруг.
– Не слишком. У нас с ним разные взгляды…
Дослушивать его Кайсы не стал, исчез почти так же неожиданно, как и появился. Странный человек.
Дежурить решили по очереди. Первым вызвался Злотников, вторым Дмитрий, третьим фон Рихтер. Кайсы досталась самая тяжкая, самая мутная предрассветная пора, но отчего-то Дмитрий был уверен, что спать мариец этой ночью вообще не собирается. Он тоже не собирался. Что ему стоит продержаться на ногах до рассвета?
Оказалось, что задача эта не из легких. Клонить в сон стало уже после полуночи, но Дмитрий стойко дождался своей очереди дежурить, специально спускался к реке, чтобы умыться холодной водой и взбодриться. На его походы Кайсы никак не реагировал, он вообще, казалось, спал, но Дмитрий чувствовал, как мариец следит за ним из-под косматой шапки. Ну и пусть себе!
Его дежурство выдалось спокойным, даже скучным. Лес жил своей собственной жизнью, ухал, порыкивал, но звуки эти были привычными, непугающими. Наверное, поэтому, когда на боевом посту его сменил фон Рихтер, Дмитрий перестал бороться со сном.
Кажется, он лишь на секунду прикрыл глаза, а когда открыл, все вокруг изменилось. Лес затаился, из всех звуков привычным оставалось лишь журчание воды. Дмитрий нашарил ружье, сел. Злотников, который, похоже, тоже придремал, приподнялся на локте, осмотрелся. Взгляд у него был внимательный, но совсем не испуганный, скорее, удивленный. Кайсы и фон Рихтера у костра не было. Ушли? Среди ночи?
