Виталий Гладкий - Посох царя Московии
Удивительно, но после такой процедуры Граевский вовсе не замерз, а даже согрелся. Кровь по жилам побежала с немыслимой скоростью, и когда шляхтич натянул рубаху и накинул на плечи меховой кунтуш[126], ему даже стало жарко. Впрочем, на улице было не морозно, так как зима уже начала поворачивать на весну. Даже солнце, которое уже оседлало крыши изб, светило по-весеннему ярко, и казалось, что сугробы обсыпаны бриллиантовой пылью.
Граевский осмотрелся. Под тесовым навесом на толстых столбах находилась коновязь, где с десяток лошадей уныло жевали сенную труху вперемешку с соломой. Там же стояли сани, возле которых с неприкаянным видом слонялся мужичок в рваном кафтане и войлочном колпаке. Чем он занимался, было непонятно; возможно, сторожил хозяйское добро, а может, просто вышел опохмелиться свежим утренним воздухом, потому что от него несло перегаром за версту.
Немного поодаль стояла небольшая кузница с продавленной снегом крышей. Угрюмый кузнец, косая сажень в плечах, ковал строптивую лошадь, время от времени покрикивая на своего помощника-подростка, чтобы тот держал ее как следует.
Посреди двора был вырыт колодец с водопоем, и малец-замухрышка наполнял длинные глубокие корыта водой. Колесо, которое он вертел, скрипело так, что Граевский даже поморщился будто от зубной боли. Железная бадья на цепи была тяжеловата для мальца; он кряхтел от натуги, как старец, и ругался нехорошими словами.
По двору ходили куры, деловито ковыряясь в лошадином помете, черный котище пытался поймать шустрых воробьев, которые выискивали в снежном крошеве зернышки овса, а старый сторожевой пес неизвестной породы, высунув лохматую голову из будки, с подозрением посматривал на Граевского, словно уличил шляхтича в недобрых намерениях.
Почувствовав, что холод постепенно начинает заползать под кунтуш, Граевский зашел в избу. Она была достаточно большой, чтобы вместить человек двадцать. Но комнаток — таких, как досталась Граевскому, — было всего две.
Они предназначались не для людей подлого звания. Обычно в них селили иностранцев или богатых русских купцов. Но состоятельные московиты предпочитали останавливаться на постой у знакомых или родственников, так что комнатки чаще всего пустовали. Поэтому они плохо отапливались, и Граевский, которого одолевали клопы, еще и мерз, хотя спал не раздеваясь.
Что касается голи перекатной на худых лошаденках, то такие мужички обычно проезжали мимо постоялого двора, держа курс на лежавшие возле большака выселки, где можно было переночевать у такого же бедолаги, как сам. Конечно, там, кроме куска черствого хлеба и охапки сена для лошади, ничего найти нельзя было, но и копейку лишнюю с постояльца не сдерут.
Поэтому на постоялый двор обычно заворачивали люди среднего достатка, которым потраченный на такие нужды алтын-другой не мог пробить большую брешь в их финансовом состоянии.
Большую часть избы занимало просторное помещение с огромной русской печью. Здесь было тепло и уютно. На полатях вдоль стен еще почивали постояльцы и двое слуг Граевского, и замерзший шляхтич уселся на скамью возле самой печи, которую уже растопили. Глядя на языки пламени, шляхтич погрузился в безрадостные думы.
Не доезжая Александровской Слободы кромешники Елчанинова передали шляхтича под опеку стрельцов, а сами вместе с обозом и Даниилом Левшиным исчезли в неизвестном направлении. Определив поляка на постой, стрелецкий старшина наказал ему под страхом казни никуда с постоялого двора не отлучаться.
Это было совсем скверно, потому что на постоялом дворе не кормили, а ближайший кабак находился в полуверсте. И теперь Граевский не знал, что ему делать и как долго придется ждать аудиенции у великого князя Московии.
Неожиданно во дворе послышались громкие начальственные голоса, дверь избы отворилась, и в помещение вошли двое мужчин. Первый из них — по виду главный — был одет в шубу, второй, ростом пониже и с узким лицом прожженного пройдохи, кутался в худой кафтан, но на пальцах у него были перстни немалой цены.
— Это ты, что ли, польский купец? — грубо спросил тот, что был в шубе.
Граевский мигом подхватился на ноги, низко поклонился и ответил:
— Да, ваша мосць. Я есть поляк и зовут меня Криштоф Граевский.
— Афанасий Нагой, — буркнул московит. — А это, — указал он на своего тщедушного спутника, — дьяк Ерш. По каким делам приехал?
— По торговым, ваша милость.
— Ой ли? — Нагой впился в лицо Граевского острым взглядом. — А не литовский ли ты лазутчик?
— Что вы, как можно?! — всполошился Граевский. — Я есть польский купец и приехал торговать.
— И где твои товары?
— У меня их, прошу пана, отобрал пан Елчанинов. Вместе с обозом. — И поторопился добавить: — До выяснения…
— Елчанинов? — Нагой смешался. — Ну это… м-да… Ежели так…
— Он сказал, что доложит обо мне великому князю, — немного осмелел шляхтич. — Я дожидаюсь здесь высочайшей аудиенции.
— Долго ждать придется, — хмуро осклабился Нагой. — Царь-батюшка занят. Ему ли дело до каких-то купчишек. Однако же наш разговор не закончился. Ну-ка, Ерш, скажи ему.
Дьяк прокашлялся, достал из-за пазухи свернутую в трубочку бумагу и начал читать:
— «А еще хотим доложить вашей милости, что мы узнали в господине, который был одет в польский кунтуш и который ехал под конвоем стрельцов в Александровскую Слободу, шляхтича. Проведав, что он выдает себя за купца, мы очень удивились и обеспокоились. Мы ведем честную торговлю и не хотим быть замешанными в разные нехорошие дела. По своему статусу шляхтич не может быть купцом и принадлежать к купеческой гильдии…»
— Вот так-то, полячек… — Нагой недобро рассмеялся. — Это пишут виленские купцы, которые намедни приехали в Москву. Глаз у них — алмаз. Сдали тебя, пан, свои же, с потрохами.
— Я и не отрицаю, что принадлежу к шляхетному сословию, — гордо выпрямился Граевский. — И тем не менее я занимаюсь торговлей. Кроме того, я выкупил у воеводы Сандомирского русского, его зовут Даниил Левшин, и привез его в Московию.
— Выкупил Левшина? — удивился Нагой. — Данилку? Впервые слышу… И где же он?
— Не знаю. Левшин уехал вместе с Елчаниновым.
— Тэ-эк-с… — озадаченно протянул Нагой. — Надо разобраться… — Тут он обратил свой взор на Ерша: — Что ж ты, бумажная твоя душа, меня в оману ввел?!
— Не гневись, Афанасий, — боязливо подогнул плечи Ерш, словно ожидал оплеухи. — Как мне донесли, так я тебе и доложил. Ты же знаешь, что великий князь наш, храни его Господь, велел зорко присматривать за иностранцами.
— Знаю… — буркнул Нагой. — Но здесь вишь какой случай.
— Надыть с болярами посоветоваться…
— И то… Что ж, прощевай, шляхтич… купец липовый. Сиди здеси, пока тебя не позовут.
— Ваша мосць! — вскинулся Граевский. — Как же мне сидеть без харчей?! Стрелецкий начальник приказал за пределы постоялого двора не выходить. А до кабака вон сколько.
— Это да… Ерш, запиши. Пусть доставят шляхтичу провиант.
— Что ж писать? Так запомню… — Ерш криво ухмыльнулся и бросил на Граевского злобный взгляд.
Шляхтич скромно отвел глаза, а сам не без злорадства подумал: «Пся крев! Теперь мне понятен этот визит. Дьяк на пару с Нагим (интересно, кто он такой?) решили подоить мою мошну. На кося, выкуси! Не вышел номер. Мзду вы не получите. — Но тут же его мыли снова перестроились на минорный лад: — А что, если и впрямь царь московитов посчитает, что польский купец не достоин его внимания? Тогда худо будет. Ох, худо! Можно и в острог загреметь. Мало мне потери обоза с товаром… Придется платить. Только боюсь, всех моих денег не хватит, чтобы откупиться и убраться отсюда по добру по здорову. Ах, кум, в недобрый час ты предложил мне заняться торговлей с Московией. Матка Боска, что ж мне делать?!»
Московиты ушли. Чувствуя на себе взгляды проснувшихся постояльцев, в которых не было ни капли сочувствия, Граевский поторопился в свою комнатку…
Еду доставили к обеду. Едва посыльный ушел, шляхтич, судорожно сглатывая голодную слюну, поторопился заглянуть в корзину с провиантом — и злобно выругался. Там лежали несколько зачерствевших хлебцов и кусок мерзлого мяса, которое еще нужно было сварить. Похоже, это была мелкая месть дьяка Ерша.
На другой день, ближе к вечеру, на постоялый двор заявился Даниил Левшин. Он был на изрядном подпитии и держал в руках бутыль с белым вином.
— А вот и я, Криштоф! — воскликнул он весело, тяжело плюхнувшись на скамью. — Что ж ты молчишь? Али не рад? Доставай чарки, выпьем за мое освобождение.
Граевский молча поставил чарки на стол и положил перед Левшиным хлебец, который не то что поломать на кусочки, но даже разгрызть было невозможно. Сам он размачивал хлеб в воде.
— Не понял… — Левшин с удивлением воззрился на поляка. — Что ж это, у тебя нету для меня чего-нибудь посущественней?
