Виталий Гладкий - Посох царя Московии
Однако, чем ближе они подъезжали к Сиверскому озеру, чем дольше времени проводили в беседах, коротавших путь, тем больший интерес вызывал у лекаря этот странный разбойник. Ворон не только разумел грамоте и умел писать, он знал еще и латынь, что было и вовсе удивительно для человека, посвятившего жизнь разбою. Откуда у него такие знания?
На этот робкий вопрос лекаря Ворон ответил:
— Отец мой Василий служит в Пскове приходским священником. Он грамотный, образованный человек. Книгочей. Отец сызмальства обучал меня не только молитвам, но и другим вещам, в том числе и некоторым наукам. В коих я, признаюсь, мало что понимал. Конечно, многое забылось, но кое-что все же помню… — Тут Ворон хрипло рассмеялся. — Наверное, он хотел, чтобы я стал протоиереем[95]. В глазах моего батюшки это была самая непыльная и доходная должность.
— А как ты попал… кгм!.. к разбойникам?
— Хороший вопрос. И главное, вовремя заданный. Коль мы теперь будем всегда вместе, ты имеешь право это знать. Бес меня попутал. Когда мне исполнилось двадцать лет, в храм, где служил отец, заехал какой-то купчишка. Он хотел пожертвовать церкви небольшую сумму. Пока купец замаливал свои грехи, меня как что-то потащило к его возку. И надо же такому случиться, что в возке оказался кошель с деньгами, который словно сам прыгнул мне в руки, а неподалеку слонялся бдительный слуга купчишки, который оглоушил меня дубиной. Понятное дело, взяли раба Божьего Ивашку под микитки — и в острог. Как вору, пойманному в первый раз, мне должны были отсечь мизинец и безымянный палец. Но такое увечье — это клеймо на всю жизнь. В общем, мне помогли бежать. Не без помощи отца, который передал кошель с деньгами кому следует. Мы решили, что я отсижусь где-нибудь год-два — пока все уляжется и обо мне забудут, потом отец определит меня в монастырь, где я буду рукоположен в священники. А в успешности моей церковной карьеры мой батюшка абсолютно не сомневался…
Ворон пожевал сладкий корешок лилии и со злостью сплюнул. От растительной пищи у него приключилось расстройство желудка, и если бы не врачебное искусство Бомелиуса, который быстро нашел в лесу крепительную травку, Ворон, вместо того, чтобы улепетывать подальше от следопытов Кудеяра, маялся бы где-нибудь в кустах животом, беспрестанно справляя большую нужду.
С запасом харчей у них получился казус. Оказалось, что в сумке, которую прихватил Ворон, еды было всего ничего — коврига хлеба и кусок вареного мяса. Харчи лежали в самом верху, а под ними находились какие-то пузырьки, склянки, мешочки с порошками и травами, разные ножички, щипчики, крючки… Когда Бомелиус посмотрел на сумку, то едва не сошел с ума от радости. Это был его лекарский саквояж!
Когда лекарь в большой спешке собирался, то о еде не думал. Главным для него было спрятать свои сокровища и сохранить лекарскую сумку и инструменты. Ковригу и мясо он прихватил уже на бегу — что под руку попалось.
Ногайцы забрали у него все — и верхнюю одежду, и сумку с лекарствами и инструментами. Поскольку ничего ценного на взгляд грабителей в сумке не было, они бросили ее на телегу вместе с другим барахлом, решив, что дома разберутся в истинной ценности добычи. Не исключено, что возница все же имел виды на ковригу и мясо, но потом или забыл о харчах, или ему перепало что-нибудь повкусней.
— А потом случилось все не так, как думалось… — Ворон сокрушенно покачал головой. — Год, а тем более два года, для юнца целая вечность. Мой живой неусидчивый нрав так и толкал меня на приключения. Просидев полгода в ските, я чуть с ума не сошел от безделья и тоски по общению с людьми. И тут на мое убежище наткнулись разбойники Кудеяра… Долго уговаривать меня, чтобы я примкнул к шайке, разбойникам не пришлось. Сознаюсь честно. Никакого нажима не было, никто меня не тащил на поводу, никто не угрожал смертью. Ну а затем пошло, поехало… Вот и весь мой сказ.
На второй день после побега их едва не взял в полон татарский чамбул[96]. Здорово потрепанные в схватке с русскими, татары отстали от орды и, добравшись до Москвы окольными путями, подоспели в аккурат к шапошному разбору. Добыча у них была скудной, а потому, заметив двух русских на великолепных жеребцах, обозленные неудачей в своих грабительских устремлениях татары немедленно пустились в погоню.
Кони Ибраима-мурзы и его сына не подвели беглецов. Казалось, что они мчались быстрее ветра. Их даже стрелы не догоняли. Погоня вскоре отстала, и Ворон торжествующе рассмеялся.
— Заметь, Елисей, — сказал он, расслабленно покачиваясь в седле, — что я теперь вроде твоего оберега. Выбери я других коней, нас бы сейчас волокли на аркане.
Едва живой от страха Бомелиус в ответ лишь кивнул головой…
За Бомелиусом пришли, когда они заканчивали полдничать. Еда была простой и грубой — рассыпчатая каша, сваренная на воде и без соли, ржаной хлеб, испеченный на капустном листе, и ядреный монастырский квас. Но беглецы так изголодались, что уплели все за милую душу.
Время пролетело быстро: пока искупались в мыльне, пока ими занимался брадобрей, пока примеряли новую одежонку, колокольный звон возвестил, что уже обедня. Напротив поварни, близ монастырской стены, притулилось небольшое двухэтажное строение — поваренные кельи. Здесь беглецов и потчевали, потому как в большой трапезной накрывали стол для государя и его свиты.
Обширная трапезная палата с храмом Введения стояла на склоне холма, к западу от колокольни. Мощный куб церкви в виде своеобразной башни завершался тремя ярусами кокошников с водруженной над ними главой. Вход в трапезную палату был через открытую лестницу с северной стороны. Возле входа стояли стрельцы — неподвижные, словно окаменевшие. Ворону, когда он проходил мимо царской стражи, показалось, что стрельцы и вовсе бездыханны. Они даже не мигали остекленевшими глазами.
Что касается Бомелиуса, то он лишь злобно ухмыльнулся. Ему было известно, почему стрельцы нечувствительны к внешним воздействиям и стоят как столбы. Все дело в некоем питье, которое готовил для царской стражи доктор Арнульф Линдсей. Его состав не был для Бомелиуса тайной.
Элизиус Бомелиус шел к царю с душевным трепетом. Но без боязни. Свое чудесное спасение от плена он посчитал знамением свыше. А значит, невидимый ангел-хранитель все еще держит над ним свои распростертые крылья. Чего боятся?
Царь принял лекаря в трапезной. Огромный, почти квадратный трапезный зал занимал почти весь верхний этаж. Многочисленные оконные проемы на двух противоположных сторонах обеспечивали отличное освещение. Своды поддерживал мощный четырехгранный столб в центре, а на потолке были нарисованы изображения на библейские сюжеты. На первом этаже находилась пекарня, и воздух в трапезной был напоен удивительно ароматным запахом свежеиспеченного хлеба.
В трапезной, кроме Иоанна Васильевича, никого не было. Длинный стол, во главе которого в кресле с высокой спинкой сидел царь, уже убрали, только возле Иоанна Васильевича стояли серебряный кувшин с вином и кубок.
Взглянув на царя, Бомелиус ужаснулся. Лицо Иоанна Васильевича, обычно живое и постоянно меняющее выражение, было бледно-серого цвета и напоминало венецианскую баутту[97]. Казалось, что потухшие глаза царя московитов смотрят внутрь себя, а длинный хищный нос как у горного орла превратился в утиный клюв, уныло нависающий над верхней губой. Длинные свалявшиеся волосы сильно поредели и кое-где взялись сединой.
Из одежды на государе была лишь грубая власяница[98]. Он сидел вполоборота к столу, опираясь одной рукой на посох из карельской березы, а в другой держа янтарные четки с подвешенным к ним золотым крестиком. Его поза выражала смирение и глубокую задумчивость.
Бомелиусу долго пришлось стоять, низко склонив голову, пока царь наконец не обратил на него внимание.
— А, это ты, Елисейка… — Голос Иоанна Васильевича был глух и невыразителен. — Совсем мне худо. Ох, худо. Тело изнемогло… болезнует дух… раны душевные и телесные умножились, и нет врача… Ждал я, кто бы поскорбел со мной, и не явилось никого. Отплатили мне злом за добро и ненавистью за любовь… Все предали. Девлет-Гирей Москву порушил и сжег… где были мои верные опричники?! Не остановили, разбежались аки мыши перед котом. А тут еще одно горе. Вчерась гонцы прибыли, доложились, что лекарь мой Лензей[99] помре. Задохнулся от дыма в подвале. Кто теперь будет меня лечить?!
— Пресветлый государь! — осмелел Бомелиус. — Позволь мне, в меру моих знаний и опыта, заняться врачеванием твоих телесных и душевных недугов.
— А не отравишь?
Царь вдруг преобразился; в его тусклых глазах полыхнул огонь, и пронзительный взгляд Иоанна Васильевича достал до самого сердца лекаря. У Бомелиуса даже дыхание перехватило.
— Как можно, ваше величество?! — От волнения Бомелиус перешел на английский язык, да вовремя опомнился. — Никогда, государь! Вы мой повелитель, и вам я вручаю свою жизнь и судьбу. Обещаю применить все мои познания только вам во благо.
