Джо Аберкромби - Герои

– А вот сулджукские девушки! Лучшие утехи, какие только бывают!

– Цветы, цветы! – не то пел, не то рыдал кто-то. – Вашим женам, возлюбленным, дочерям, шлюхам!

– Для службы, для дружбы! – визжала женщина, подкидывая ошалелого от ужаса щенка. – Для дружбы, для службы!

Шныряли по толпе до срока повзрослевшие дети, наперебой предлагая почистить обувь, погадать, побрить, подшить, наточить, подстричь ногти или выкопать могилу. Предлагалось все и вся, что только можно купить, продать или выменять. Вот девочка неопределенного возраста, то ли сулджучка, то ли гурка, то ли стириянка, то ли какая-то их помесь, пошла выплясывать вокруг Горста, извиваясь, как змея, ножонки мелькали в запекшейся грязи.

– Брать хоти? – ворковала она, указывая на палку с образцами тесемок и лент.

У Горста к горлу внезапно подкатил комок; печально улыбнувшись, он покачал головой. Девчушка плюнула ему под ноги и была такова. Пара пожилых дам стояла у входа в протекающую палатку, раздавая за так листовки, восхваляющие добродетели трезвости и воздержания – по большей части неграмотной солдатне, которая ими если не подтерлась, то раскидала на полмили в округе, где ценным урокам внимали единственно дождь и слякоть, постепенно их стирая.

Еще несколько шагов, и Горст ступил на тракт, оказавшись в одиночестве. Вокруг толкается плечами армейская братия, с руганью прет по своим ничтожным делам, выторговывая все, что можно выторговать. Горст поднял голову и открыл рот, чувствуя, как щекочут язык дождинки. Зачем поднял? Возможно, в поисках направления и наставления, да вот беда, звезды затянуты тучами. Они освещают счастливый путь людям получше – например, Гароду дан Броку и иже с ним. Его пихали, толкали плечами и локтями. «Прошу вас, кто-нибудь, помогите. Но кто?»

День второй

Нельзя сказать, что цивилизация не развивается – в каждой новой войне людей убивают новым способом.

Рассвет

Когда Зоб сполз с лежанки, холодной и сырой, как могила утопленника, отсвет зари выглядел грязноватым мазком на черном небосклоне. Зоб нащупал меч на поясе, с кряканьем, под хруст костей потянулся, по заведенному утреннему распорядку вслушиваясь, что и как болит. Ноющая челюсть – вина Черствого и его чертяк, ноющие ноги – спасибо длительной пробежке по полям и вверх по холму и ночи на ветру. Ну а что голова раскалывается, так в этом винить приходится себя. Принял давеча одну-другую, а то и поболе, кружку браги, смягчить боль скорби по павшим, а заодно за удачу живых.

Дюжина почти в полном составе собралась у кучи сырого хвороста, которая в более удачный день уже давно бы разгорелась. Над хворостом склонялся Дрофд, негромко поругиваясь в безуспешной попытке разжечь костер. Что ж, значит, завтрак будет холодным.

– Вот как оно, без крыши-то, – прошептал Зоб, ковыляя к костру.

– Всем на заметку: хлеб нарезаю тонкими ломтиками.

Жужело, зажав между коленями слегка выдвинутый из ножен Меч Мечей, с нелепым тщанием, как ваятель резцом, стругал о лезвие каравай.

– Ломтиками? – отвлеклась от созерцания непроглядной долины Чудесница. – А на кой оно, такое чистоплюйство?

Йон сердито плюнул через плечо.

– Режь уже как хочешь, только быстрей, а? Жрать охота.

Жужело не обратил на них никакого внимания.

– И вот теперь, когда я отрезал два, – он взял ломоть, положив на него бледный пласт сыра, – я помещаю между ними сыр и р-раз!

Он хлопнул сверху второй ломоть, как будто хотел пристукнуть муху.

– Что мы имеем?

– Хлеб с сыром, – подытожил Йон, взвешивая в одной руке полкаравая, а в другой сырную голову. – То же, что и у меня.

От головы он отхватил зубами кус и, жуя, кинул ее Легкоступу.

Жужело вздохнул.

– У вас у всех что, совсем нет чувства прекрасного? – Он поднял свой шедевр на свет, которого почитай что еще и не было. – Если называть вещи так грубо, то самой тонкой работы топорик будет не более чем деревяха с железякой, а живой человек куском мяса с волосами.

– Ну а что это, по-твоему? – спросил Дрофд со слезящимися от дыма глазами, откидывая осточертевший кусок кремня.

– О, это доподлинно новая вещь. Сращение скромных частей хлеба и сыра в более великое единое целое. Я бы назвал его… сырня-ловильня, – Жужело изящно надкусил свое творение с самого краешка. – О да, друзья мои. Вкус как у… прогресса. То же самое удается и с ветчиной. Да и вообще с чем угодно.

– А с говняшкой не пробовал? – участливо спросила Чудесница.

У Дрофда от смешка выскочила сопля, но Жужело не заметил.

– То же самое и о войне. Она заставляет людей измышлять новые вещи из тех, что у них есть. Думать по-новому, изыскивать новые пути и способы. Нет войны – нет прогресса. Война, она подобна плугу, благодаря которому почва сохраняет богатство; огню, расчищающему поля; она подобна…

– Дерьму, на котором растут цветочки, – в такт сказала Чудесница.

– Именно!

Жужело поощрительно ткнул в нее этим своим детищем, отчего сыр выпал в неразожженный костер. Чудесница покатилась со смеху. Йон фыркнул так, что из носа у него вылетел хлеб. Легкоступ прекратил напевать и поперхнулся. Вместе со всеми рассмеялся и Зоб. Получилось хорошо; на душе потеплело. Давненько они так не веселились. Жужело хмуро посмотрел на два ломтя.

– Эх вы. Да я специально держал непрочно.

Он разом запихнул их в рот и полез в сырой хворост за сыром.

– Как там Союз, не зашевелился еще? – осведомился Зоб.

– Да что-то не видать. – Йон, прищурясь, глянул на пятна света у восточного горизонта. – Хотя рассвет уже на марше. Так что скоро должны показаться.

– Давайте-ка будить Брека, – сказал Зоб. – А то ворчать будет весь день, что пропустил завтрак.

– Есть, воитель. – И Дрофд затрусил туда, где все еще спал горец.

Зоб указал на Меч Мечей.

– Ну что, осталось теперь окропить красным?

– А крошек не жалко? – спросила Чудесница.

– Увы, крошки у нас не в счет.

Жужело мягко провел ладонью по острию лезвия, отер его остатком хлебной корочки и сомкнул ножны.

– Прогресс может быть и болезненным, – пробормотал он, посасывая порез.

– Воитель? – И вид, и голос Дрофда, смутно различимого в белесом полусвете, выражали беспокойство. – Что-то Брек подниматься не хочет.

– А ну глянем, – Зоб подошел к громоздкой фигуре, лежащей на боку в складчатом коконе одеяла.

– Брек, – потыкал он его носком башмака, – Бре-эк.

Татуированная сторона лица у Брека была вся в бисеринах росы. Зоб положил на нее ладонь – холодная. Будто не живой человек вовсе, а и впрямь мясо с волосами, как сказал Жужело.

– А ну подъем, боровок, – взялась понукать Чудесница. – Или Йон всю твою жратву…

– Он мертв, – сказал Зоб.

Финри и сама не могла бы сказать, сколько просидела без сна на дорожном сундуке, сложив руки на холодном подоконнике и уместив на запястьях подбородок. К северу на фоне темного неба плавно очертилась ломаная линия пустошей, а из молочного тумана жемчужными проблесками проглянула быстрая река, и смутно различались леса на востоке. Теперь, если хорошенько присмотреться, угадывалась еще и зазубренная стена вокруг Осрунга, в окне единственной башни там мерцал слабый огонек. В нескольких сотнях шагов по черному полю между Финри и городком тянулась ломаная цепь мерцающих факелов, обозначая позиции Союза. Еще немного света в небе, чуть разборчивей черты этого мира, и воинство лорд-губернатора Мида ринется на штурм города. Сильный правый кулак армии ее отца. Финри прикусила кончик языка так, что тот занемел. На душе было разом и боязно и волнительно.

Потянувшись, Финри через плечо оглянулась на неприбранную комнатушку. Сумбурная попытка прибраться увенчалась вялым осознанием, что быть хозяйкой дома – дело довольно пафосное и не каждому по плечу. Интересно, что же стало с владельцами постоялого двора. Или хотя бы как он назывался. Кажется, там возле ворот стоял столб, но вывеска с него исчезла. Вот что делает война. Обдирает с людей и мест отличительные черты, превращает их в шеренги врагов; в позиции, которые предстоит занять; ресурсы, что необходимо поставить. Безымянные бесхозные вещи, которые можно бездумно крушить, воровать и сжигать без тени вины и раскаяния.

Одним словом, война – это ад. Но полный возможностей.

Финри прошла к кровати – вернее, соломенному тюфяку, который был у них на двоих, и нагнулась над Гаром, изучая его лицо. Совсем молодой, глаза закрыты, а рот приоткрыт, под щекой смялась простыня, дыхание посвистывает. Молодой, невинный и, как всегда, чуть глуповатый.

– Гар, – шепнула она.

И нежно пососала его верхнюю губу. Дрогнули веки, он томно потянулся для поцелуя, но тут увидел мутный свет в окне и, откинув одеяло, вскочил.

– Проклятье! Надо было разбудить меня раньше.