"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич
– Молчи…
Он зашагал навстречу девушке, чувствуя, как на губах расцветает улыбка – сама собой, становясь все шире и шире. Пожалел, что под рукой нет цветов. Он бы дарил ей цветы каждый день.
КРЯСЬ!
Купава сжимала авоську, где лежали банки с закрутками, консервы, варенье. Сунула ему в руки, буркнула:
– Вот, бери. Шоб там с голоду не помер. И тетрадку с заговорами возьми, забыл…
– Дзякуй, милая. Ты меня, гэта, прости за «дуру»…
– Коль еще раз милой назовешь – по лбу получишь, – сказала она вроде бы строго, но не в силах сдержать улыбку. – И не звиняйся, я тебя тоже обозвала.
– Ну шо, значит, прощаемся? Ты про меня матери скажешь?
– Скажу… А ты не забывай, где твой дом. И где тебя всегда ждут.
– Не забуду, Купавушка, никогда не забуду, вот те крест. Дзякуй тебе за все…
– Ладно, беги уже, обормот, – она вытерла слезы ладонью, толкнула его в плечо – иди, мол, а то разревусь.
На негнущихся ногах он повернулся к Макарке, который с открытым ртом наблюдал за прекрасной незнакомкой. Но тут внезапно знатка подбежала сзади, обняла ученика крепко-крепко, уткнулась в затылок и прошептала:
– Акулиной меня звать. Это мое имя настоящее.
Всучила ему что-то незаметно. Дема взглянул: фотокарточка, а на ней – мужик какой-то кучерявый. И стишки какие-то на обороте.
– Гэта хто?
– Есенин. Мама шибко его любила, батька аж из Москвы автограф выписал. Окромя этого, у меня от них ничего и не осталося. Драгоценность семейная. А коли ты теперь моя семья, получается, то пусть у тебя хранится…
– Да я ж на войну, куда…
– Вот и вернешь. Сам вернешься – и фотокарточку вернешь.
И теперь в самом деле ушла прочь, пряча глаза.
ХРУСЦЬ!
Короткими перебежками, на полусогнутых, а иногда и ползком, застывая и выглядывая из травы в сторону постового, они с Макаркой добрались до опушки леса. Там уже выпрямились и зашагали спокойно сначала по дороге, а затем и по петляющим звериным тропам, постепенно углубляясь во влажную от дождя чащу, заваленную мокрым валежником. Макарка вручил ему кобуру с пистолетом, сам щелкнул затвором винтовки – щелчок отозвался в тишине леса угрожающе, глухо, как закрывшаяся крышка гроба. Дема поежился, ухватился покрепче за авоську с продуктами от Акулины. Идти до партизанского полка им предстояло еще сутки.
– А чаго дальше-то, дядько? – воскликнул Максимка.
– А дальше, э-э-э… Погодь, давай глянем, чаго там вышло у нас.
Демьян взял получившийся снаряд для рогатки. Это был миниатюрный «Спутник-1» – они сначала наварили шариков из свинцовой дроби, потом приплавили к ним оловом мелкие ножки, и получился сателлит. На корпусе каждого Максимка, щурясь, накалякал красной краской звезду. Вышли натуральные маленькие Спутники. Хоть сейчас в космос запускай.
– Запуляй-ка за порог. Вон, по бутылке целься. Як раз дождь кончился.
Максимка открыл дверь и выглянул на улицу – и впрямь дождь прекратился, а он за прослушиванием сказки даже и не заметил. Собрав «усики» снаряда вкруг резинки, он натянул жгут и прицелился; высунул краешек языка. Отпустил резко: миниатюрный Спутник ударил о бутылку на плетне, та с громким звоном расшиблась в осколки, рассыпавшиеся по лужам. Полкан тявкнул из своей будки, как бы одобрив выстрел. Демьян тоже одобрительно кивнул:
– О, брат, глазомер у тебе отличный! Тебя бы к нам в полк – снайпером бы стал. Собирай таперича – шоб Полкан не поранился.
– Дядька Демьян, так чего там дальше-то было с Купавой и Демой? – спросил Максимка, засовывая рогатку за пазуху. – И каким Дема партизаном был?
– Ну, Дема годным партизаном стал. Он же таки всю нечисть лесную знавал. Да и знает до сих пор… А Купава… – Зна́ток пальцами причесал бороду, отвел взгляд. – Так она померла потом!
– Как померла? От чего вдруг? – Ученик даже удивился такому резкому повороту событий.
– Немцы… – Демьян пожал плечами – он явно не хотел это обсуждать.
– То бишь вы… Дема потом домой вернулся, а Купава уже мертвая? – Максимка прищурился – чего-то наставник недоговаривал.
– Агась, так и было. Вернулся, а она померла ужо. Тут и сказочке конец, кто дослушал – молодец.
Спрятав глаза, Демьян повернулся к своему драгоценному церковному куполу, продолжил начищать его тряпкой, хотя дальше, казалось бы, некуда – тот и так блестел, будто сделан из чистого золота. Максимка попробовал спросить:
– Так и чего это, вся история? А клюка у вас откуда?
– Все, больше нечего сказывать. А клюку я позжей состругал. Не мешай, хлопчик. Лучше поди вон, Полкана накорми.
ХРЯ-Я-ЯСЬ!
– Ну вот и все! Вот и сказочке конец, – Акулина отложила на поднос окровавленные щипцы, – а кто дослушал – молодец! А ты молодец, Женечка, ой какой молодец! Ох как ты мне помог!
– Как вше? А што дашше? – спросил Кравчук, тараща стеклянные глаза. Меж его губ сочилась на подбородок алая и вязкая, как варенье, кровь; Акулина заботливо промокнула ее полотенцем. Кровь стекала и на подушку, пропитала весь матрас, капала багровыми вязкими каплями на пол.
– А дальше вернулся сучонок с войны, побитый да поломанный… Через год, седой наполовину, выполз из леса. Я же любила, понимаешь? У меня никого до него и не было. Я его выходила, выкормила, все ради него сделала, дура. Отблагодарил он знатно, спору нет… Обманул он меня, Женечка, бросил с тяжким бременем, одну оставил супротив всех. А за платеж, Женечка, спасибо, век помнить буду. Зубки у тебя – ну просто чудо, не простые, а прямо-таки золотые. Думается, пользы от них много будет…
Акулина бросила в карман последний, тридцать второй зуб, и широко улыбнулась, обнажив розовые голые десны. У нее самой не имелось ни единого зуба – а председатель раньше и не замечал. Странная медсестра вытерла окровавленную ладонь о полотенце. Алая кровь забрызгала все вокруг, будто кто разбил банку вишневого варенья.
– Хто ты? – закричал внезапно прозревший Кравчук и задергался в ремнях. – Хто ты тахая? У-а-а-а, памаги-ите!
На него наваливалась пульсирующая боль, окрасившая мир в красный цвет – и белые стены палаты, и жуткое существо напротив. Стали багровыми кровати со спящими дураками, тумбочка, потолок, коридор, виднеющийся из «наблюдалки», ежели башку с койки свесить. Горло рвало острыми когтями, из разодранного, пустого рта наружу рвался вопль. Кравчук распахнул красную пасть, внутри которой трепыхалась глотка с булькающей, клокочущей кровью. От истошного крика на соседней кровати пошевелился до того крепко спавший Быков.
– Я еще вернусь, Женечка, – с грустной улыбкой Акулина поцеловала председателя в щеку. – У нас же уговор, помнишь? Ты мне плату, а я тебе – свободу. Скоро ты выйдешь отсюда…
На вопли дурака в палату ворвались двое санитаров. Не обращая никакого внимания на медсестру, они нависли над кроватью, удивленно переглянулись:
– Слышь, у него зубов нема…
– Э, олухи, подъем! – заорал санитар на двух спящих психов – Тимоху и Быкова. – Кто это сделал, сознавайтесь!
– Вош ше она, это она шделала! – пялился в пустоту бывший председатель.
Когда он шамкал, изо рта у него густым потоком стекала кровь, брызгала мелкими капельками в лицо склонившемуся санитару, что испуганно пучил зенки.
– Совсем очумел уже, шиза… Ты кого там бачишь? А ну просыпайтесь! Вставай, Быков! – Санитар в приступе ярости взялся тормошить проснувшихся дураков; те моргали в недоумении. – Он сам себе зубы, шо ль, выдрал? Где зубы, суки ляснутые?
Махнув ручкой напоследок, Акулина вышла из палаты. В кармане она сжимала полную пригоршню зубов – здоровых, не гнилых, за каждый из которых черти пол-Пекла продадут. Резцы, моляры, клыки – и все целые. С широкой улыбкой Акулина направилась к выходу из дурдома, приплясывая немного и даже подпрыгивая от радости. По дороге ей попался дурак Васелюк. Он замахал руками:
