Александр Светин - Anamnesis morbi. (История болезни)
Все так же, держась плотной группой, мы осторожно пошли вперед. Туда, где в темноте угадывалось какое-то строение. Подобравшись к нему на несколько шагов, мы замерли…
— Он! — прошептал Петрович.
— Жезл Асклепия! — тоже шепотом подтвердил я.
Перед нами возвышался кубический каменный постамент высотой в человеческий рост. На вершину его вели семь ступеней. А в самом центре этого своеобразного пьедестала стоял предмет, ради которого, собственно, мы и ввязались в эту странную и страшную авантюру.
Длинный, неровный и сучковатый деревянный посох. И его обвивала змея. Из чего ее изваяли, было непонятно, но выглядела гадина до жути натурально. Судя по размерам жезла и, соответственно, змеи, Асклепий при жизни отличался завидными габаритами: посох был метра три в длину и толщиной с ногу Петровича. Змеища же напоминала упитанного питона в самом расцвете сил.
— Огромный какой! — с трепетным восхищением протянула Кларочка, рассматривая артефакт.
— Палыч, а ведь получилось! Мы таки его нашли! Представляешь, нашли! Обалдеть: жезл самого Асклепия! — шипел в возбуждении Петрович, колотя меня по спине и пожирая глазами предмет своих восторгов.
— Да. Нашли, — тихо согласился я, ощущая странную пустоту в душе.
…Пилоты нашего «Ту-154».
…Военные летчики, оба: и тот, что расстреливал наш самолет, и тот, который прикрыл нас собой от верной гибели.
…Охранники отеля, даже не успевшие понять, во что впутались.
…Иронически улыбающийся перед смертью Никас, выпустивший в наш мир Хозяина.
…Незадачливый Попандопулос, он же Попан.
…Охотник, подстреленный Андре и задавленный мною.
…Рабочие с той ночной дороги.
…Неведомый водитель бензовоза.
…Еще один Охотник, нарвавшийся в лесу на мои пули.
…Андре…
Стоит ли это бревно со змеей их жизней? Стоит ли оно всего того, что пережили за эти несколько дней мы, оставшиеся в живых? Кто ответит, кто знает? Пусто, ох как пусто в душе…
— Пашка, а что теперь? — вырывая меня из тяжких раздумий, спросил Петрович. — Ты что-то должен сделать с жезлом?
Окончательно стряхнув с себя червей сомнения, я кивнул:
— Должен. Прикоснуться к нему.
— И все? — изумился Ванька.
— И все.
— Так чего ты ждешь? Иди к жезлу! — подтолкнул он меня к ступеням, ведущим наверх.
И в самом деле, чего жду? Пора ставить точку во всей этой истории. А потом искупаться наконец в море, да и собираться домой. Заигрались мы в чужие игры…
Я шагнул на первую ступеньку… И замер на месте от визга Кларочки.
Сверху раздалось громкое шипение. Подняв глаза, я вновь почувствовал, как ужас укутывает меня в свои ледяные простыни.
Шипела змея. Широко разинув пасть, из которой угрожающе торчали два острых, загнутых внутрь зуба. С каждого стекало по тоненькой струйке яда.
Не переставая шипеть, гадина начала медленно разматываться, сползая с жезла. И направляясь ко мне.
— Палыч, отходи! — крик Ваньки вывел меня из оцепенения.
Я отпрыгнул назад.
Откуда-то сбоку гулко застучал «Калашников». В замкнутом каменном пространстве грохот был оглушающим. С высокого, невидимого потолка посыпались приличных размеров камни. Присев и прикрыв голову руками, я во все глаза следил за змеей.
А ей было глубоко плевать и на Петровича, и на его АК-47, и на пули калибра 7,62, легко крошащие камень, но не причиняющие ровным счетом никакого урона ползущей ко мне твари.
Длинная автоматная очередь захлебнулась. Ванька выругался, отщелкнул и отбросил опустевший магазин, вставил новый.
— Не трать зря патроны! Эту гадину пули не берут! — отступая, я потянул его за собой.
— Да вижу я! — в отчаянии выкрикнул он, пятясь и держа на прицеле приближающегося монстра.
Змея уже размоталась вся и теперь струилась вниз по ступеням, высоко подняв голову и сверля нас ненавидящим взглядом желтых круглых глаз. Каждый размером с футбольный мяч.
Тварь была огромна: метров пятнадцать в длину, не меньше. И два метра из этих пятнадцати занимала голова. С разинутой ядовитой пастью, в которой нервно метался раздвоенный язык. Змея поднимала приплюснутую башку все выше и выше, пока та не нависла наконец над нами на высоте второго этажа. И замерла там, капая ядовитой слюной и шипя.
— Все, кранты! Сейчас бросится! — безнадежно прошептал Петрович.
Словно подтверждая его слова, гадина зашипела еще громче и отвела голову назад, готовясь к броску…
Мою грудь вдруг обожгло пульсирующим огнем. Скорчившись от боли и позабыв на миг о смертельной опасности, в буквальном смысле нависшей над нашими головами, я опустил глаза.
Сквозь куртку пробивался мерцающий голубой свет. Настолько яркий, что слепило глаза. Зажмурившись и повинуясь внезапному импульсу, я сунул руку за пазуху, нащупал кожаный шнурок и рванул его с шеи. А потом вздернул высоко над головой сияющую печать.
В подземелье стало светло. Не как днем, нет: гораздо светлее. Невзрачный, серый в недавнем прошлом камень вдруг превратился в маленькую сверхновую звезду. Она голубым обжигающим огнем пульсировала сейчас в моей ладони.
И сквозь полуприкрытые веки, сквозь навернувшиеся от нестерпимого света слезы, я видел, как в яростных голубых волнах, кругами расходящихся от ожившей печати, корчится, превращаясь в пепел, чудовищная змея.
…Все произошло быстро. Очень быстро. Печать погасла, вновь став обычным камнем. И подземелье опять погрузилось в привычную вековую темноту.
Осторожно открыв глаза, я посмотрел туда, где только что шипела, капая на нас слюной, мерзкая тварь. И обнаружил лишь несколько кучек пепла, слегка дымящегося в холодном воздухе Лабиринта. Путь к жезлу был свободен.
Молча я сбросил с плеч рюкзак и автомат. С одним лишь факелом подошел к ступеням и медленно, будто растягивая удовольствие, начал подниматься по ним.
Первая.
В памяти всплыл старик Антониди, хрипящий на койке: «Ты найдешь, Палыч… Ты сможешь!» Нашел. Смог.
Вторая.
Вика, шепчущая мне: «Спаси меня, Пашка!» Ах, какие глаза были у нее тогда! С какой надеждой и верой смотрели в самую душу!
Третья.
Хруль, с грустными синими глазами: «Ульи пустеют, Павел!» Не дрейфь, ушастик: теперь — не опустеют.
Четвертая.
Облако из обломков, огня и смерти, нелепо застывшее в воздухе прямо по курсу гибнущего «Ту». Все, что осталось от двух изящных, будто игрушечных, истребителей.
Пятая.
Мальчишка с ссадиной на коленке, идущий ко мне сквозь дождь и радугу в застывшей вне времени нероградской степи. Насвистывающий «Прощание славянки».
Шестая.
Тонкие пальцы Кларочки, поглаживающие волосы безмятежно улыбающегося Андре, которого мы знали всего лишь сутки. И который успел спасти всех нас, а себя — позабыл.
Седьмая…
Я занес ногу над последней ступенью.
— Назад! Не подходи к жезлу! Буду стрелять! — громко предупредил меня голос сзади.
Вздрогнув, я вернул ногу на шестую ступень. И медленно развернулся, еще не веря в реальность происходящего.
Потому что голос был Кларочкин.
10 августа, 19.04, о. Крит, Лабиринт
Она целилась в меня из пистолета. Того самого, трофейного, который я сам дал ей в руки, свинтив предварительно глушитель, чтобы удобнее было нежным ручкам обращаться с тяжелым оружием.
И нежные ручки не подвели: сейчас они весьма уверенно держали пистолет, направляя ствол мне то ли в живот, то ли в грудь.
— Ты что, малыш?! — оторопело спросил я.
— Кларка, сдурела? Брось пушку! — Петрович вышел из оцепенения и решительно направился к девушке.
— Стоять! Бросьте оружие и отойдите к стене, Иван Петрович! — с металлом в голосе потребовала Кларочка, переведя ствол на приближающегося к ней Ваньку.
Тот будто налетел на невидимую стену. Постоял несколько секунд, поглядел в задумчивости в дуло. Потом вполголоса выругался похабно, сбросил с плеча автомат и понуро отошел на указанное место.
Наведя порядок на этом фронте, девушка вернулась ко мне:
— Ну, что же ты стоишь? Я же просила отойти от жезла! Спускайся вниз и присоединяйся к своему другу. А то он уже заскучал, — несмотря на легкий налет иронии, ее голос был лишен всяческой эмоциональной окраски.
— Кларочка, это я, Павел! Что с тобой стряслось? Я чем-то тебя обидел? Так объясни спокойно, я пойму! — медленно спустившись с короткой лестницы, я направился к целящейся в меня девушке.
— Нет, Пашенька, объясняться мы не будем: не время сейчас и не место. Не надо подходить ближе! — повелительно одернула она меня, подкрепив слова убедительным движением пистолета. — Теперь — поворачивай направо и ступай к Ивану Петровичу.
Я повиновался, начиная кое-что понимать. Но упорно не желая в это верить.
