Александр Светин - Anamnesis morbi. (История болезни)
Прикрыв глаза, я вспомнил, с каким неверием воспринял поначалу слова умирающего Димаса. Да чего уж там, просто бредом показалась мне вся эта история с Лабиринтом, амфорой, жезлом… Всего-то — чуть больше трех недель прошло. Мог ли подумать тогда, что все так обернется? Вот он, жезл, только руку протянуть…
Я и протянул. Коснулся пальцами шершавой коры. Она оказалась теплой.
10 августа, 19.22, о. Крит, Лабиринт
Секунду-другую ничего не происходило. Осмелев, я приложил к жезлу всю ладонь целиком, наслаждаясь приятным теплом. И с изумлением наблюдая, как по истрескавшемуся дереву ползет маленький жучок-короед.
А потом жезл вспыхнул. Ярким голубым пламенем, которое грело, но не обжигало. Я держал руку в этом огне, даже не порываясь ее убрать: невесть откуда появилось знание того, что так и должно быть, что все происходящее правильно.
От пламенеющего жезла по подземелью неровными кругами расходились волны голубого света. Осветились стены, осветился высокий, невидимый до сих пор потолок. В ярких мерцающих волнах по грудь стояли Кларочка с Петровичем, завороженно глядя на пылающий посох.
Зал вдруг наполнился призраками. Сотнями, даже тысячами прозрачных голубых фигур. Они плавно кружились в неведомом, неземном каком-то танце, то взмывая вверх, к выщербленному потолку, то струясь над самым полом. И — пели. Пели странную песню на незнакомом языке. Печальную и радостную одновременно. Пели тихо, вполголоса, даже шепотом. Многие голоса в удивительной гармонии сливались в один, выводя простой, но проникающий в самую душу мотив.
Я всмотрелся: некоторые призраки были узнаваемы. Вот мимо проплыл, кружась в медленном танце, Димас Антониди. Улыбаясь мне и хитро подмигивая. Следом пролетели оба пилота нашего «Ту-154», тут же уступив место в потустороннем параде охранникам отеля «Капсис». Только на этот раз их призрачные форменные рубашки не перечеркивал пунктир автоматной очереди.
Опять два летчика. На этот раз — военные. Почему-то в парадной форме. Дружески обнявшись, неспешно проплыли мимо, отдав мне честь. А один из них, с погонами майора, уже удалившись на несколько метров, вдруг обернулся и с улыбкой показал мне поднятый вверх большой палец.
Михаил Боровой выглядел сейчас намного моложе, чем при жизни. Сделав несколько кругов вокруг меня, он грустно улыбнулся и взмыл к потолку, немедленно затерявшись там среди сотен полупрозрачных фигур.
Андре… Офицер был строг и серьезен. Подлетев ко мне, он остановился в воздухе, паря в метре от вершины пьедестала.
— Как ты там, лейтенант? — прошептал я.
Призрак покачал головой и улыбнулся. Как тогда, лежа на коленях у Кларочки. Его губы шевельнулись, но слов я не услышал. Лишь странная тихая песня по-прежнему звучала в подземелье.
Андре поднял руку, прощаясь. И медленно, спиной вперед, уплыл в толпу танцующих призраков.
Жезл погас. Вспыхнув напоследок особенно ярко, голубое пламя исчезло. А вместе с ним — и вальсирующие духи. Стихла красивая мелодия неведомой песни: бал теней закончился. В темном подземном зале остались лишь мы втроем.
Исчез и сам жезл. В последней вспышке он превратился в пепел, который теперь лежал на полу у моих ног маленькой, слегка дымящейся кучкой.
Глава 10
10 августа, 19.29, о. Крит, Лабиринт
— Палыч, беги сюда! С Кларкой беда!
Крик Петровича вырвал меня из оцепенения. Я обернулся: Кларочка лежала на полу, широко открытыми глазами глядя в темноту. Ванька склонился над ней, одной рукой пытаясь нащупать пульс на сонной артерии, а другой — вколачивая древко факела между каменными плитами.
Уже понимая, что случилось что-то страшное, я бросился к ним.
— Не дышит! И пульса нет! — коротко сообщил мне Петрович и запрокинул голову девушки, готовясь делать искусственное дыхание.
Я воткнул свой факел рядом с Ванькиным и упал на колени у безжизненного тела Кларочки. В голове удивительно четко прозвучали слова Хруля: «Как только ты коснешься жезла, Хозяева исчезнут. А души Охотников вернутся в Ульи».
Вот и душа Кларочки вернулась…
— Пашка, чего ждешь?! Массируй давай, время уходит! — рявкнул на меня Петрович, оторвавшись от ее губ для того, чтобы набрать воздуха.
Встрепенувшись, я привычно положил руки на грудь девушки и начал массаж сердца. Сто компрессий в минуту. Считая про себя толчки. На счете «пятнадцать» скомандовал:
— Вдох!
Петрович послушно дважды выдохнул в полуоткрытый рот Клары. Ее грудь чуть приподнялась.
Еще пятнадцать нажатий. И два вдоха. И еще. И еще. Минута прошла, за ней — вторая. Не останавливаясь ни на миг, мы «качали». Привычно отключив эмоции и периферическое зрение. Как делали много раз прежде. Так же — да не так…
Потому что сейчас умирала Кларочка. Вернее, уже умерла: пока клинической смертью. И это было напрочь неправильным, несправедливым.
Пятая минута. Рубашка и куртка на спине насквозь промокли от пота. В холодном воздухе Лабиринта от меня валил пар. Пот ручьями стекал со лба, заливая глаза и капая на грудь Кларочки… которая не обращала на нашу с Петровичем возню ровным счетом никакого внимания. И все так же равнодушно смотрела вверх невидящими глазами.
— Меняемся, Пашка! — скомандовал коллега.
Мы резво поменялись местами. Потеряли секунду, не больше. Это ничего, это не фатально. Теперь Петрович массировал сердце, а я — дышал.
— Вдох! — он отсчитал очередные пятнадцать толчков. Мой выход.
Я набрал в грудь побольше воздуха и приник к Кларочкиным губам. Какие же они холодные, Господи! Выдохнул, скосив глаза на ее грудь: та чуть приподнялась. Хорошо, теперь еще раз. Разогнулся. Петрович уже начал отсчитывать следующую серию компрессий. Я нашарил пальцами сонную артерию: кроме слабеньких толчков от массажа, ничего. Не заводится сердце, не хочет…
Десятая минута реанимации. Петрович весь в мыле, его почти не видно в облаке пара. Зато слышно громкое сопение и тихое ритмичное уханье.
— Меняемся! — теперь я командую.
Поменялись. Ванька старается отдышаться до того момента, как я сделаю пятнадцатый толчок. Успеет ли? С такой одышкой впору ему самому искусственное дыхание делать. Спортом бы тебе заняться, Петрович!
Успел, отдышался немного. После моей команды набрал воздуха, раздул щеки, выдохнул все из своих легких в Кларочкины. И еще раз.
Опять массаж. Главное — с ритма не сбиваться и силу нажатий не менять. Тонкая очень грань: нажмешь чуть сильнее — переломаешь ребра и грудину, обломками легкие повредишь, а то и сердце проткнешь… бывали в истории случаи. А слабее тоже нельзя, не прижмешь грудиной сердце к позвоночнику, не вытолкнешь кровь из желудочков в сосуды, — толку от такого массажа ноль.
— Вдох!
Петрович, молодец, что твой аппарат ИВЛ трудится. Вон как резво Кларочкина грудь поднялась: еще бы, при таком-то дыхательном объеме. А сердце, подлое, не заводится…
Пятнадцатая минута. Опять поменялись. Петрович «качает», я — дышу. Время вокруг остановилось. Зато для Кларочки оно сейчас бежит быстро, слишком быстро. Это хорошо, что здесь холодно: не так быстро клетки мозга начнут погибать от гипоксии.
Двадцатая минута… Двадцать пятая… Тридцать вторая… Сороковая… Все то же: пятнадцать нажатий — два вдоха. Мы стояли на коленях в лужах пота. А с нас все капало и капало… Вот только толку от этого не было никакого: Кларочкино сердце молчало.
Что еще мы можем? Эх, происходило бы все это в родном отделении! Уж мы бы… А тут, с голыми руками, много не навоюешь. Массаж да «рот в рот», дыхание да массаж… Невелик арсенал! Хотя… Есть еще одно средство! Никогда к нему не прибегал, как-то нужды не было. Да и боязно, если уж честно. А сейчас — терять нечего!
— Петрович, дай нож!
Он непонимающе взглянул на меня в перерывах между вдохами.
— Нож, говорю, дай! У тебя же был! Швейцарский, армейский!
Дошло. Кивнул, сделал очередные два выдоха в Кларочку, вытащил из кармана нож. Раскрыл и протянул мне. Рукояткой вперед, как положено.
Качнув еще пару раз, я одним движением разрезал футболку на груди девушки. Нож оказался очень острым, это просто отлично! Отложив его пока в сторонку, провел еще серию из пятнадцати толчков. Пока Петрович дышал, нащупал пальцами левой руки четвертое межреберье слева.
И полоснул по нему ножом.
Темная, почти черная кровь выступила как-то очень неохотно. Но — выступила все-таки. Я углубил разрез, рассекая теперь межреберные мышцы и фасции. А потом засунул в рану пальцы, преодолевая слабое сопротивление оставшихся тканей, пока рука не провалилась в раскрывшуюся грудную полость по самое запястье.
В моей ладони оказался плотный теплый комок. Небольшой совсем, он очень удобно лег в руку. Не раздумывая, я с силой сжал его в кулаке. Отпустил. И еще раз сжал. И еще. И еще…
