Алексей Котов - Чудо ты мое, зеленоглазое
— Ты бы их, стервецов, за уши.
— Толку-то?.. Это же дети. Ушел я оттуда.
Старик замолчал.
— Ну, так чего же ты все-таки боишься? — спросил Витька — Войны, что ли?
— Нет, не войны. Повоевал и посидел чуток ни за что — это ладно. В Афганистане тоже кое-кто не в тут сторону в атаку ходил. Но потом садануло меня, как подраненную утку, из второго ствола…
— Тетя Люба?.. — тихо спросил Витька.
— Она… Жил я, Витька, со своей женой душа в душу и жизнь казалась нам радостной и светлой как праздник. Трудно, конечно, было, но ведь если счастье только деньгами мерить, вряд ли и миллионер себя счастливым почувствует. Короче говоря, решили мы с Любой пристройку у дому сделать. Пошла и она на работу на авиационный завод, что бы лишнюю копейку принести. Ну и вот, значит… Люба часто во вторую смену работала. Я ее всегда встречал после смены. Наш-то поселок — городская окраина… А в то время он совсем глухим местом был: ни милиции тебе, ни телефонов, лишь одни фонари на столбах да и то кое-где. Как-то раз отпросилась Люба с работы пораньше — Светка у нас приболела. Я не знал об этом, иначе не было бы беды. Короче говоря, по дороге домой пристали к Любаше двое из местной шпаны: Федька Лом, который уже год как в бегах числился, и брат его двоюродный Серый. Люба и крикнуть не успела, как они по голове ее ударили. Время хоть и позднее было, но недалеко ребятишки в прятки играли. Один из них и прибежал ко мне домой. Заметить пацан успел, куда та шпана Любу потащила… Он и показал мне тот сарай, в котором мать Лома его от милиции прятала. Дверь я с ходу вышиб, хлипкая она была, дверь-то… Смотрю, керосиновая лампа на столе горит, а в углу, на кровати, Лом и Серый платье с Любаши рвут. Драка у нас страшная получилось, до смерти, но тогда, признаться, я только рад этому был. Решил про себя, что-либо они из этого сарая живыми выйдут, либо я. Серого я сразу кирпичом, который на улице подобать успел, по голове сильно задел… Он только взвизгнул по-собачьи и в угол отлетел. Федька Лом нож достал, но не помог ему нож… Даже если бы и ударил он меня им, все равно я до его глотки добраться успел. Мужик я тогда неслабый был, да и года твои, не старше. Скоро подмял я под себя Лома. Бил я его страшно, так, что под кулаками хрустело… За это время Серый в себя прийти успел и тем кирпичом, что я бросил — меня по голове. Помутилось у меня все перед глазами, но сознания все ж таки не потерял. Злость не дала. Серый мужиком хлипким оказался, так что и он скоро рядом со своим дружком на пол прилег. А мне кровь глаза застилает, чувствую я, еще чуть-чуть и все — рухну. Взял я Любашу на руки, — слишком сильно ее ударили сволочи, видно не рассчитали спьяну, и — вон из сарая. Шагов десять прошел, упал… Слышу, жена шепчет: «Коля, ты дочку нашу не бросай!.. Не бросай!» Дальше — все, темнота… Когда в себя пришел, смотрю, а сарай уже во всю полыхает. Не поджигал я его, Витька!.. И знаешь… До сих пор мне кажется, что когда я Любашу из сарая выносил, она и сшибла рукой, той, что у нее на отлете была, на пол керосиновую лампу. Сама своих убийц казнила. Потом Лешкин отец с братьями прибежал. Увели они меня и Любашу унесли. Мертвую уже унесли…
Старик замолчал и с силой потер лицо руками. Витька молча курил, сосредоточенно рассматривая стол.
— На следующий день, — продолжил Петрович. — Обнаружила милиция на месте пожарища два обгоревших трупа. Эксперты определили, что еще живыми эти подонки сгорели, но следствия считай что и не было. Один, мол, беглый бандит, другой ничем не лучше его, так может быть они друг с другом что-нибудь не поделили?.. Хотел я в милицию пойти, но отговорил меня Лешкин отец с братьями. То, что ты жену защищал, сказали, это понятно. Но за то, что ты сарай с еще живыми бандитами спалил, за это тебе присудят лет пять, не меньше, а обратного, мол, тебе доказать не удастся. Ну, а лагерной баланды я уже попробовал и хорошо знал, чем она пахнет. Да и дочка… Ее-то куда денешь? Вот так и вышло, Витька, что я свою Любу вроде как украдкой спасал — во второй раз пришлось мне пригнуть свою головушку. Тошно мне было, ох, как тошно! Но куда же, спрашивается, денешься, если деться некуда? Болел душой я после смерти Любаши долго, года два, не меньше. Мир темным мне казался и если бы не дочь, как знать, может и наложил бы я на себя руки. Врач сказал мне, что, мол, выход своим эмоциям давать нужно, не копить их, как червяков в банке перед рыбалкой. А о каком таком выходе говорить можно, если я жить привык крадучись? Любу мою и то по вранью похоронили: с лестницы, мол, она упала, а соседи подтвердили. Вот с тех пор и живу я, Витька, вроде как наполовину: одна половина здесь, а вторая там, в прошлом вместе со всей темнотой, что на мою долю выпала. Потому и поселился во мне страх. Пустоту он любит и ведет себя в ней не иначе как по-хозяйски…
Витька скомкал сигарету, встал и подошел к окну. Скрипнула форточка. Подставив лицо потоку прохладного и свежего воздуха, Витька глубоко и шумно вздохнул.
Пауза была длинной и тяжелой.
— Давай спать ложиться, — глухо попросил Петрович. — Пора уже…
В спальне Витька, не раздеваясь, упал лицом в подушку. Сон не пришел ни через пять минут, ни через десять, ни через полчаса. Было слышно, как за дверью ворочается на диване Петрович.
Витька лег на спину и посмотрел в потолок. На белом скользили неясные, ночные тени. Витька закрыл глаза и громко сказал:
— Черт!..
— Ты что ругаешься? — окликнул Витьку Петрович.
— Злюсь!
— Дурак. Спи лучше.
— Не могу!.. — Витька открыл глаза и снова посмотрел на белый потолок. Игра теней чем-то напоминала ночную, снежную пургу.
Читать свои стихи Витька начал как всегда неожиданно, в том числе и для самого себя:
За что дана нам яростная грустьО том, что есть жар-птица за морями?Я в сани белые сажусьЗанузданные пьяными чертями.Увидеть разИ умереть — не грех,Что может быть безудержней охоты?И я лечу под сумасшедший смех,Под неумолчный, чертенячий хохот.Прости жена,Прости, что я не смогВ который раз сдержать своей печали,За то, что на иконе плачет Бог,За то, что снова сел я в эти сани.Прости мне мама то, что я седой,Почти как тыИ в снежной круговерти,Лечу как в бездну за своей мечтойНавстречу то ли счастью,То ли смерти…Земля дрожит и на дыбы встает,В лицо то снег, то шерсть с чертей клоками,Под плетью извернулся левый чертИ вырвал вожжи желтыми зубами.Теперь мне вожжи — мой нательный крест,Шнурок суровый сердце рвет на частиДа судоржный, крестоподобный жестКривит ухмылкой хрипнущие пасти.Ты — поле русское!..Мне слышится набат,Гул конницы, звон сумасшедшей схватки…Смотри!..За брата умирает братИ рубятся друг с другом братья.Спаси и сохрани…Согрей!.. Согрей, смерть, путника в безмерной этой дали,Как ты когда-то русские полкиЗдесь русской кровью щедро согревала…
Голос племянника трагически дрогнул.
«Придумает же!.. — улыбаясь, подумал про себя старик. — И главное, сам-то переживает… Чудно, одним словом».
Прости мне Бог…Мне водка горло жжет,А сердце рвет безудержность печали:Слабеет тот, что справа черт,А два других вдруг сразу захромали…И оборвался вдруг чертячий хрип и вой,Как скошенные — разом — пали черти,Какая еще бездна предо мной!..Но стали сани тихим шагом смерти.Один…Один!Какая тишина,И мертвый скрип и скрежет под ногами…Мне холодно…Мне холодно!И я,Я плачу над подохшими чертями.Где ты жар-птица?Что ты и зачемЗовешь меня?Из этой снежной далиМне не уйти.Ведь нет таких коней,Что б до тебя хоть раз, но долетали.Иду домой…Что б было веселейПоет пурга мне в снежной круговерти.Да ну их к бесу, этих жар-курей,Мне просто жаль, что сдохли мои черти…
Петрович шумно вздохнул.
— Все-таки и на самом деле чудной ты, Витька. Трудно тебя понять.
Витька улыбнулся.
— А зачем меня понимать? Не надо.
— Это почему?
— А потому что, дядь Коль, так интереснее.
Глава 4
Витька разбудил Петровича глубокой ночью. Его глаза радостно блестели.
— Дядь Коль, я нашел!
Петрович посмотрел на часы. Стрелки показывали половину второго.
— Что нашел? — нехотя спросил старик.
— Выход, — не в силах справиться с охватившим его возбуждением Витька встал и принялся расхаживать по комнате. — Ты в деревню переехать хочешь? Что ж, можно. Только для этого деньги нужны и не малые. А за твою халупу много не выручишь. У нас, в деревне, хороший дом как минимум вдвое дороже стоит. Потому что шоссе — до центрального городского рынка и езды всего двадцать километров со всеми извилинами. Кстати, есть у меня на примете один приличный домик: газ, вода, телефон и огород полгектара. Даже две коровы есть. Заберем Светку с детьми и айда к нам! Я ей и мужа у нас подыщу.
