Макс Фрай - Сказки старого Вильнюса III
— Почему? — удивлялся я. — К папе гости часто ходят. И мама разрешает. И даже рада.
— Ну так к твоему папе, наверное, просто люди ходят. Людей многие разрешают домой приводить. А привидений все взрослые боятся, кроме этого человека-холостяка.
— А ты боишься?
— Наверное, не боюсь. Но точно пока не знаю. Я же их еще никогда близко не видела. Только издалека, в окно.
— В окно? — благоговейно переспрашивал я.
— Ну да. Они по нашей улице часто ходят, в гости к человеку-холостяку, а иногда просто так гуляют. Если ночью не спать, можно в окно подглядеть. Только осторожно, чтобы не заметили. Привидения вообще-то не любят, когда за ними подсматривают. У них знаешь сколько секретов? Да они и сами — секрет. Смотри, никому не рассказывай.
Мне бы и в голову не пришло.
Родители, изумленные моей дружбой с такой взрослой девочкой, становившейся в их присутствии тихой, вежливой и рассудительной, как маленькая старушка, разрешили мне гулять с ней по вечерам, в сумерках и даже после заката — при условии, что ровно в девять Наташка приведет меня домой. И она, конечно, приводила, почти всегда вовремя, а когда мы все-таки опаздывали, не забывала подвести стрелки тяжелых отцовских часов, доставшихся ей после покупки новых: «Ой, извините, пожалуйста, опять они отстают, я обязательно переставлю». Этого оказывалось достаточно, чтобы завтра меня снова отпустили с ней на целый день. Такова была сила Наташкиного обаяния.
Впрочем, почему «была». Чего-чего, а обаяния с возрастом только прибавилось. Если бы Наташка решила завоевать мир, он лег бы к ее ногам после единственного телевизионного выступления примерно такого содержания: «Дорогие люди, я тут вдруг подумала — наверное, будет очень здорово, если я стану вами повелевать, как вы считаете?» И улыбнется мечтательно, накручивая на палец светлый завиток у виска.
Но на черта ей сдался весь мир. У Наташки двухэтажный дом на улице Полоцко, мастерская на чердаке, загрунтованные холсты вместо мокрых простыней, сад обнесен деревянным зеленым забором, и старая слива заглядывает в окно спальни, с каждым летом продвигается все глубже, того гляди заберется в комнату целиком и начнет там обживаться. «Тогда придется мне спать на кухне, — смеется Наташка. — Хорошо, что там есть гостевой диван!»
Гулять до темноты — это было очень важно. Потому что днем не видно звезд, а смотреть на звезды Наташка любила больше всего на свете. И я тоже — после того, как она смастерила для меня «телескоп». На самом деле просто свернула в трубу лист плотного картона, обклеила сверху темно-зеленой бумагой, украсила семиконечными звездами, старательно вырезанными из разноцветной конфетной фольги. Сказала: «Если будешь долго-долго смотреть в дырку, не моргать и не бояться, обязательно все увидишь». И я, конечно, смотрел, пока из глаз не потекли слезы, а потом, утерев их, начал сначала. И снова, и еще раз. Получаться стало только на третий день. Или вообще на четвертый. Мне-то тогда казалось, я чуть ли не половину лета провел, безрезультатно пялясь в эту зеленую трубу. Время в детстве идет очень медленно. Вернее, в детстве оно как раз совершенно нормально идет, а потом почему-то ускоряется. Никогда не пойму, зачем так устроено.
Но важно сейчас не это, а что все получилось. Наташкин «телескоп» вдруг заработал для меня.
— Что ты видел? — тормошила меня Наташка.
Она уже много раз спрашивала, сгорая от нетерпения, но я только мрачно мотал головой — дескать, ничего особенного. Никогда ей не врал.
Но на этот раз я молчал совсем по другой причине — не мог найти подходящие слова. Наконец сказал:
— Как будто в звездах живут другие звезды, поменьше. Их там много-много, но вроде никому не тесно. А наоборот, хорошо. И еще между всеми звездами протянуты такие светящиеся нитки, как лучи, но не совсем лучи. Мне кажется, они для звезд вместо слов. Или как за руки держаться. Чтобы быть вместе и не скучать.
— Я тоже думаю, это они так разговаривают, — кивнула Наташка. — Просто мы их не слышим, а только видим. Ужасно хочу выучить звездный язык! Но его вообще никто не знает. А даже если узнает, все равно ничего не сумеет сказать. Это же как надо светиться, чтобы так разговаривать!
— Все планеты, когда умирают, становятся звездами, — мечтательно говорила Наташка. — Вот если у нас все-таки будет конец света, Земля тоже станет звездой. А мы все — жителями звезды. Я бы хотела, а ты?
Я, честно говоря, не очень хотел. К тому же твердо знал, что конца света не будет. Папа мне трижды в этом поклялся, когда я, испуганный случайно подслушанной болтовней соседок о грядущем параде планет, прибежал к нему выяснять, правда ли мы все скоро умрем. Он тогда сказал, дело в том, что многим людям просто не хватает образования. Особенно старикам, которые жили в тяжелое время, много работали и не смогли поступить в институт. А то знали бы, что парады планет случаются регулярно и никакого вреда от них нет, а только красота в небе и простор для астрономических наблюдений.
Но Наташке папины объяснения я никогда не пересказывал. Она так хотела поскорее стать жителем звезды, что я решил ее не огорчать. Пусть лучше от кого-нибудь другого узнает, что ничего не получится. Не в этот раз.
Снег в нашем городе выпадал редко, всего пару раз за зиму. И лежать оставался далеко не каждый год. Но санки у меня все-таки были. Родители подарили, сказали — на всякий случай. Вдруг повезет.
В ту зиму, когда я учился в первом классе, нам всем как раз повезло. То есть наступил день, когда я вышел из дома с санками. И сразу встретил Наташку, хотя даже не надеялся на такую удачу. Она училась во вторую смену, и встречались мы только по выходным и иногда по вечерам. Но до вечера было еще далеко, а она гуляла во дворе.
— У нас в классе карантин! — объявила Наташка. — Мы все заболеем чумой, холерой и черной оспой! — И, расхохотавшись, призналась, не дожидаясь расспросов: — На самом деле просто свинка. От нее не умирают, а только превращаются в поросенка. Но через неделю — обратно в человека, так что ты не бойся.
А я и не боялся.
Сказал:
— Даже если в поросенка с чумой и холерой, я все равно согласен с тобой гулять.
Из всех признаний в любви, которые мне довелось произнести в жизни, это, конечно, было самое совершенное.
Наташка его тоже оценила.
— За это я тебя покатаю, — сказала она. — Чур ты будешь мои дети, мальчик и девочка, близнецы.
Я слова сказать не успел, а Наташка уже усадила меня на санки и потащила куда-то по утоптанной за день тропинке.
— Закрой глаза! — велела она. — И чур не подглядывать.
Ехать на санках с закрытыми глазами оказалось так здорово, что у меня сразу прошла охота спорить, объяснять, что я не могу быть двумя детьми сразу, даже понарошку. Потому что я уже есть — один. Так получилось.
А потом я почувствовал, что кто-то крепко держится за меня двумя руками. И одновременно мои руки тоже вцепились в чье-то мягкое, толстое, теплое даже на ощупь пальто. Поэтому глаза я так и не открыл. Подумал, лучше мне не видеть, что меня действительно стало двое. Пока не увидел, не считается, а пока не считается, я как-нибудь потерплю.
Поездка завершилась в сугробе, куда Наташка опрокинула санки вместе со мной. И сама плюхнулась сверху. Крикнула: «Все! Чур ты больше не мои дети! Ты опять один!» И я наконец открыл глаза, на радостях забыв на нее рассердиться.
Летом Наташка переехала. Не в другой город, но на противоположный конец нашего — тоже ничего хорошего. Обычно детские дружбы на этом и заканчиваются. Особенно когда нет телефонов. А у нас их не было. Не то что мобильников, которые тогда даже в воображении сценаристов фантастических фильмов возникали нечасто, но и обычных стационарных с крутящимися дисками — ни в нашем старом доме, ни в новостройке, где получили квартиру Наташкины родители.
— Мы не потеряемся, — твердо сказала Наташка, залезая в грузовик, набитый вещами. — Я тебе обещаю, вот увидишь.
Я ей, конечно, верил. Но думал, «не потеряемся» — это про далекое будущее. Вырастем, станем взрослыми, пойдем в справочное бюро и найдем друг друга. Специально для этого записал в блокнот Наташкину фамилию — вдруг забуду. Приготовился жить без Наташки долго-долго, и эта перспектива так меня потрясла, что я даже реветь не стал. Не то чтобы мужественно терпел, просто не получилось. Иногда слезы — это слишком мало, вот что я тогда понял.
И как же я удивился, когда всего три дня спустя увидел Наташку. Она сидела на старой груше и болтала ногой. Как будто их отъезд в большом грузовике, со шкафом, диваном, ковром и трельяжем был розыгрышем, а на самом деле все осталось по-прежнему.
— Я целый час ехала! — похвасталась она. — Сперва в автобусе, потом в трамвае.
— Тебе разрешили? — изумился я.
