Наль Подольский - Повелитель теней: Повести, рассказы
До чего же хитра бесья выдумка — серой писанный патент на живучесть: каждый раз, когда в чье-то горло впиваются чьи-то зубы, размножается бес, как амеба, делением пополам.
Умер старый дракон на утесе, иссушило солнце серую кожу, разметал по свету ветер чешуйки. Иногда и до нашего Севера их доносят азиатские ветры. Залетит чешуйка в окно — и на рукав ненароком, не успеешь стряхнуть — прилипнет. И вот уж человек повторяет:
— Что мы здесь… ерунда… у Востока надо учиться… Дао, дао… Тибет, Гималаи…
Если же сядет на холст чешуйка — превращается тут же в серое драконье яйцо. Сдуй, художник, поскорее чешуйку! Не жди, чтоб змееныш вылупился! Погляди за окошко на небо, на зеленые кроны деревьев!
Сдуй — подумаешь — сдуй! Сам сдувай, когда будет охота! Есть советы поинтересней. Различай девять сходств дракона: глаза демона, оленьи рога и голова верблюда, брюхо морской змеи, шея змеи пустынной и чешуя, как у рыбы, когти сокола, лапы тигра и уши быка. Передай извивы при плавании. Щетину и гриву пиши сильной и острой кистью, сделай так, будто они растут прямо из плоти. Рисовать дракона легко с открытой пастью и трудно — с закрытой. Помни, что рисовать кошку с открытой пастью, а тигра с закрытой — две трудности.
Кисть! Впрочем, кисть устарела. Из тюбика прямо на холст выдавливается валиком краска — и сплетаются причудливо нити финской болотной зелени с желтизной китайской пустыни.
А дракон уже здесь, в мастерской, развалился, свернулся кольцами, хорошо дракону, удобно, здесь он у себя дома.
Дым клубится багровый и серый, будто над жерлом вулкана, и мелькают когтистые лапы. Перед холстом живописец: кисть в руке и водка в стакане.
— Что, как называется? Неужели сама не видишь? Четвертое измерение!
И поют почитатели хором:
— Он вышел в четвертое измерение!
Но девица не унимается:
— Где же? Я не вижу ничего, кроме дыма.
— Что же ты такая никчемная? — кто-то сжалился над глупышкой. — Видишь матовые темноватые пятна? Это вход! И смотри, осторожней: не то — раз, и ты в Бермудском треугольнике!
— А по-моему, пятна — оттого что холст плохо проклеен.
Ну уж, знаете, это слишком! Ты с суконным рылом не суйся: здесь — четвертое измерение!
Размножаются яйца дракона на холсте и бумаге, акварелью и маслом, мастихином и кистью, кистью сильной и слабой, тупою и острой. Кланяйтесь! Кланяйтесь! Кланяйтесь!
И приходит поклониться Яйцу и Иван сын Харитонов, Начинка-для-атомной-бомбы, и начальник его, у которого чайник Шагала, и даже персона, чье имя нам с вами нельзя называть. Да, впрочем, имена и не важны: имя им — легион!
Что касается Ивана Харитоныча, то знакомство с Птериксом принесло ему тоже успех, как и самому живописцу. Стал он ходить по выставкам, покупать, рассуждать, а кое-кого и учить, как надо писать. Приобрел он немалый апломб, и в лице его уже появилось лошадиное нечто (а для Академии это первое дело), — и вот результат: на первых же выборах прошел он в действительные. Да и как же иначе: ведь ежели у него тоже коллекция живописи, чем теперь он хуже начальника?
Живописцы его приглашали охотно: хоть и скуп был и любил торговаться, но зато покупал полотна по нескольку сразу. Говорили о нем разные слухи — будто денег у него три миллиона, будто дом, куда он заходит, сразу же оцепляет охрана, а у кого он купит картину, того милиция никогда не тронет.
А начинку для атомной бомбы он варит в новолуние ночью; если же оно выпадет накануне Иванова дня, получается водородная бомба — оттого водородные бомбы можно делать не каждый год.
В новолуние еще с вечера в институте ученики академика выходят на плоскую крышу и внимательно смотрят на лунный серп. Только месяц исчезнет с неба, они дуют в фарфоровые свистульки, и те запоют, застонут на разные голоса. В тот же миг Иван Харитоныч в подвале начинает сыпать совочком в котел обогащенный уран.
Тут в окрестных домах жители запирают двери и окна, гасят лампочки и прячутся под одеяла. А старушки перед иконами зажигают тонкие свечки:
— Спаси нас грешных, Господь! Нынче бесы опять бонбу варют!
Ученики же с крыши спешат в подвал института и, согнувшись, вязанками носят по лестницам чурочки канадской сосны (их привозят из Америки самолетом). У котла они быстро колют чурочки на щепки топориками, подают их Иван Харитонычу, и тот разводит огонь. Потому он и академик, что умеет ловчее всех разжигать чурочки под котлом.
Полыхает коптящее пламя, булькает начинка в котле, а Иван Харитоныч бормочет монотонные заклинания и, в порядке одному ему ведомом, бросает в котел листик папоротника, лапку жабы, клочок газеты и еще кое-что, что является государственной тайной. Пот течет по его лицу, на монгольские скулы ложатся багровые отсветы.
— Золо, минэвэ, сама токкивани буканка! Си сазанаси сэвэ хоктовани, амба хоктовани!
Ученики же раскачиваются, приплясывают и хлещут друг друга хлыстиками, которые накануне дают им в секретном отделе.
Раскрывается над Иван Харитонычем плоская крыша, задирает он голову вверх и сначала тихонько, а затем все громче и громче распевает гортанным голосом степные тоскливые песни. Видит — звезды танцуют в небе, в черноту его стартуют ракеты, превращаются в акул с плавниками, и танцуют акулы со звездами, а потом по одной их глотают.
Хорошо быть великой акулой, хорошо нестись со скоростью света и глотать колючие звезды. Копошатся они сначала в желудке, а потом затихают. Хорошо быть небесным охотником и гнаться за великой акулой, никогда не устанет акула, никогда не отстанет охотник.
Так поет Иван Харитоныч до рассвета свои дикие песни, и пляшут ученики до упаду. После же, когда отоспится, им за это дают ордена и присваивают ученые степени.
А теперь мы с вами, читатель, подходим к торжественному моменту. Живописец Птерикс, уже известный в Европе, и сын Харитонов Иван, Лучшая-в-мире-начинка-для-атомной-бомбы, приближаются к вершине успеха, каждый своей дорожкой, но, возможно, их колесницы делались в одной мастерской.
Союз Марса и Аполлона. Улыбаетесь, нелепая композиция, мол, немыслим такой союз? Соглашаюсь, с одной лишь поправкой: немыслим без участия третьего. Догадайтесь сами — кого?
Фейерверков и пушек не было. Вместо них — тихий и скромный щелчок фотографического затвора. Но зато фотоснимок каков!
Слева — любимец Марса. В пиджаке, полосатый галстук, уголочек платочка в кармане. Поворот головы — три четверти, гладко выбрит, надут, как в президиуме на партийном собрании, в руке золотой портсигар.
Справа — баловень муз. Блуза художника, взгляд, как обычно, опущен, на лице показное старание, вдохновение и умная пакость. Священнодействует на палитре с красками.
Посредине на мольберте портрет. Красный бархат камзола, повсюду золотое шитье, и густо напудрены букли, на столе — треуголка. Но лицо, что с лицом?
Оно багрово, раздуто и похоже не на лицо, а на что-то совсем неприличное.
Выползает краска из тюбика, жирно и вкусно лоснится, завораживает, извивается сладострастно.
Красивый кадмий пусть оглушает, пусть его будет много, чтоб пугать подчиненных и топтать их ногами, а противников душить насмерть. А на шею и щеки — краплак, в знак обжорства. Золотистую охру — на брюхо: ведь любишь, сытно поевши, на боку поваляться. Желтый кадмий — на кончики пальцев да в шитье на камзоле, и стесняться тут нечего: коль набита деньгами мошна, нет резона скрывать, что их любишь. Фон напишем жженою костью, в черноте ее поселим мы демонов, чтобы стерегли твою душу, пока не настанет время запечатывать ее в склянку. Видишь, обозначена склянка тонкими мазками белил?
Не досталась портрету одна только краска, пожалел ее живописец: изумрудная зелень, цвет вод подземных, цвет тины болотной, цвет волны древнего моря. Это не для других, для себя.
А Иван Харитоныч болтает, рассуждает о направлениях в живописи.
— Не откажите в любезности, — поднимает глаза художник, — не шевелить нижней челюстью, нарушается совершенство линии. — И тихонько бормочет: — Писать умного с открытым ртом, а дурака с закрытым — две трудности.
Эх ты, рыба-карась с треуголкой, ты и вправду похож на бомбу, треуголка — твой хвостовик. Вот тебе ультрамарин за ушами, чтоб виднее была твоя глупость! Будет, будет тебе портрет! Затаилась на холсте треуголка черным бархатным телом моллюска, но однажды она по стене, на бесшумных присосках, ночью, сползет и ляжет на грудь и перламутровым клювом остановит ожиревшее сердце.
Треуголки, шпаги, камзолы колючками царапают память, копошатся в ней черными пауками страха. Плохо чувствовать себя дичью, страшно чуять за спиною погоню.
Задыхается, нет сил бежать. Позади приближается топот и слышно чье-то сопение. Спотыкается, падает. Тяжелый удар по спине.
Странны, смутны бесьи видения. Кругом плавают рыбы диковинные, все в камзолах, при шпагах, и стоят на хвостах. Выше всех рыба-царь, осетр в треуголке. Взбудоражен, напуган, аж руки трясутся, — нешто можно так нестись на царя! Лицо вытянулось наискось бешенством, голос хриплый, глухой:
