Наль Подольский - Повелитель теней: Повести, рассказы
— Неужели ты думаешь — так, впрямую? Ты это что, серьезно? Сейчас ведь время такое, играй хоть в лото, хоть в шашки. — Мне становится вдруг смешно.
— Ну ты и хорош! — Ее голос сердитый и ласковый. — Если речь о тебе, ты боишься предчувствий, а когда о других — чепуха? — Она выключает транзистор. — Нет уж, давай придумывать, что со всем этим делать!
Далее мы вдвоем составляем заговор против Игры. Он рождается в промежутках между объятиями, и оттого это скороспелое дитя нашей любви несколько легкомысленно.
Сначала она предлагает мне попросту скрыться из дома. Я решительно против: во-первых, расстаться с ней даже на час — немыслимо, во-вторых, не хочу перед ней выставляться трусом, и, наконец, в-третьих, не можем же мы человечество бросить на произвол судьбы.
Я выдвигаю мужественный и простой вариант: перед началом Игры выкинуть за окошко фигуры и разломать окаянную карту. Теперь не согласна она:
— Бабушку тотчас хватит удар, и это будет убийство, а остальные убьют тебя. И еще, я хочу тебе кое-что рассказать. Я Игру невзлюбила сразу, как она появилась в доме. И однажды взяла кий и смахнула фигурки на пол. Что тут было! Карта стала ходить ходуном, а фигурки носились по полу. Все набросились на меня: бабушка таскала за волосы и вырвала бант, а двоюродный братец вцепился ногтями в лицо… потом долго был шрам вот здесь. — Она откидывает волосы около уха, и я покрываю его поцелуями, в ужасе оттого, что здесь когда-то был шрам.
— А потом оказалось, в тот день всюду были землетрясения. Дядюшка напялил очки и стал совершенно филин, целый день ходил очень довольный… Вот тогда-то я и свихнулась, то есть поверила, что от Игры в мире что-то случается… Как бы там ни было, шутить с ней не следует.
— Хорошо бы понять, как движутся эти фигурки…
— Немецкий фокус какой-то, средневековый к тому же, — пожимает она плечами, — Kunststuck.
В конце концов мы решаем подорвать Игру изнутри. Я должен во время игры на все реагировать вяло, ничего не хотеть, и тогда все само собой распадется.
После этого мы об Игре больше не разговариваем. Но мне иногда вспоминается — где-то в горах сейчас четыре химеры катят по леднику матрешку в короне, прибитой гвоздями. А что как докатят? Будет им торжество, а нам ужас.
Когда нас приходят звать, я внушаю себе полное равнодушие. Но увы, Игру не обманешь: только я подхожу к столу, как матрешка-король начинает трястись и подпрыгивать. Старуха и клювоносый смотрят на нас и многозначительно переглядываются, их руки дрожат, и в глазах — лихорадка.
И со мной творится что-то неладное. Меня тянет к карте, к горам, озерам и зелени, хочется окунуться туда как можно скорее, и с желанием этим не справиться. Последние крохи разума смутно подсказывают: опомнись, это самое худшее, если ты попадешь в рабство к Игре!
Старуха передает мне кий, и я его жадно хватаю. Стремления мои необъятны: я рвусь и к белым горам в центре мира, и к островам в океане, и к тенистым лесам.
Тотчас мы — на вершине холма. Солнце клонится к вечеру, жарко, где-то рядом жужжит пчела. Даже сквозь башмаки я чувствую, какая мягкая трава под ногами.
Мы переплели наши руки и радуемся, что не знаем, какие пальцы ее и какие мои. Я ласкаю ее шею и плечи, завитки волос на затылке. Так податливы ее яркие губы, так нежны и ласковы руки, что мне кажется — я сойду с ума, не выдержу ни этого счастья, ни чудесной ее красоты.
Я хочу заглянуть ей в глаза, погрузиться в их теплую глубь, но она отводит взгляд в сторону, смотрит куда-то вдаль. Там, далеко внизу, голубая река блестит чешуйками солнца, на ней двойная излучина, и небольшая отмель с торчащими из воды голыми скелетами деревьев обозначает место, где был остров в виде подковы.
Теперь и во мне холод, словно где-то внутри загорелась белым морозным пламенем крохотная ледяная свеча. Мы встречаемся наконец глазами — в ее взгляде тоска и жалость. Ледяная свеча полыхает, я понимаю внезапно, чего она хочет, чего она ждет от меня.
Я ее изо всех сил отталкиваю, она падает на траву и летит вниз, катится по крутому склону. Меркнет свет, в небе серые молнии, треск, свист, улюлюканье.
Мой король, матрешка-чудовище, падает с карты на пол. Карта трескается, разваливается, старуха визжит, а остальные в бешенстве кричат и ревут непонятное. Все четыре химеры превращаются в воробьев и начинают метаться по комнате, а моя матрешка в платочке обретает вдруг цепкие лапки, взбегает по обоям на шкаф и становится белкой-летягой с кровавой ощеренной пастью. Бросается вниз со шкафа, выбивает в окне стекло, и вслед за ней вылетают в дыру, в морозную ночь, воробьи.
А семейство совершенно взбесилось. Однорукий старик срывает со стены ржавую саблю, приживал — тупую рапиру, перекормленный мальчик целится в меня из рогатки, и старуха тычет под ребра ствол кремниевого пистолета. Племянница прижалась ко мне и готова со мной погибнуть.
Всей баталией руководит клювоносый. Он становится в фехтовальную позу и делает кием выпад.
— Любезнейшая племянница, — обращается он галантно, — просим сделать вас шаг в сторону, мы нечаянно вас можем задеть.
Она бледна и серьезна, качает головой отрицательно и прижимается крепче ко мне.
— Бунт в семье! — ревет клювоносый. — Прекрасно, устроим школу!
Все бросают оружие и садятся за обломки стола, как за парты. Клювоносый на клюв водружает очки и расхаживает, весьма профессионально размахивая кием-указкой.
— Сначала урок арифметики. Если к одному негодяю прибавить еще одного, сколько всего негодяев?
Однорукий старик тянет руку:
— Их будет трое, учитель. Потому что теперь их два плюс тот, что имелся вначале.
— Превосходно, родич, пятерка! А теперь урок рукоделия. Если в классе завелось три мерзавца, что мы делаем на большой переменке?
Однорукий тянет руку опять.
— Потрясающе, родич: вы станете скоро отличником, — клювоносый склоняет голову и оттопыривает себе ухо указкой, — мы вас внимательно слушаем.
— Трибунал! — рявкает старик.
— Трибунал… трибунал… — шелестят остальные.
Клювоносый их лупит указкой по пальцам:
— Не подсказывай! Не подсказывай!
И однорукому:
— Отлично, садитесь.
Мигом троих судей облачают в черные мантии и пыльные старые шляпы, и они очень важно занимают три стула: однорукий старик, клювоносый и перекормленный мальчик. Мне приносят телефонную книгу, я ее отодвигаю рукой, и все хором поют:
— Правду, одну только правду, ничего, кроме правды…
Клювоносый кивает мальчику:
— Ваше слово, господин прокурор.
Мальчик лопается от важности:
— Обвинение требует их отдать на съедение акулам. Пусть покушают рыбки мяса.
Клювоносый:
— Садись, пятерка… Ознакомьте обвиняемых с приговором.
Однорукий несет мне бумажку, и на ней — столбцы иероглифов.
— Почему приговор по-китайски? — возмущается вполне серьезно племянница. — Мы его не подпишем.
— Подписать приговор, — добродушно бубнит клювоносый, — ваше право, и только. Не хотите — не надо.
Старуха-сова хочет что-то сказать.
— Ваша честь, раз преступники осуждены как преступники, я требую аннулирования Игры с их участием!
— Иск отклоняется. Игра пересмотру не подлежит.
Она трясется от злости:
— А, вот оно что! Значит, ты их сообщник? Ты — главный преступник! Так умри же, предатель! — Она громко всхлипывает, выступает вперед по-дуэльному, становится боком, поднимает с трудом пистолет и спускает курок.
Вспышка, грохот, белесый дым — и затем тишина.
Клубы дыма расходятся. Клювоносый сидит в своем кресле и в зубах держит пулю.
— Карга, — скрипит он сквозь зубы, плюется пулей в старуху и продолжает елейным тоном: — А теперь, любезная тетушка, именем закона приказываю привести приговор в исполнение.
Старуха приносит веник и метет перед нами пол, потом к нам от двери раскатывает дорожку и приносит наши пальто. Надевает пальто на племянницу, я же пытаюсь свое отобрать и одеться самостоятельно, но старуха чертовски ловка, и после недолгой возни ей удается напялить пальто на меня. Открывает дверь, низко кланяется:
— Будьте любезны. Если что не так, уж вы извините…
Прямо от двери — мостки, сколоченные из грязных досок, под ногами гнутся, скрипят. Входим куда-то, загорается свет. Ха, да это просто трамвай, тот самый трамвай-акула. Мне становится весело: ну и шутки у этой семейки! Трогается с места акула, бьет хвостом, над спинным плавником лиловые искры.
— Не оглядывайся, — шепот над ухом.
— Почему?
Нет ответа.
— Отзовись! Отзовись же!
Молчание.
Оборачиваюсь — ее нет. Кругом пусто.
Я мгновенно теряю человеческий облик. Колочу кулаками в стекла, пытаюсь ломать сиденья, кричу непонятное что-то и бросаюсь вперед, к водителю.
