Мария Артемьева - Темная сторона Москвы
Андрея Киреева долго и сурово допрашивали в прокуратуре, но выводы медэкспертизы подставили ножку следствию: нет состава преступления — нет преступления. Нет преступления — нет и преступника, так что по закону Андрея Киреева требовалось отпустить.
Но этот расклад не устраивал следователя прокуратуры. У него не было другой версии, а в естественную смерть Галины Рябоконь он поверить не мог. Произошло жестокое убийство! И следователь продолжал копать. Его сотрудники, получив установку, копали тоже — долго и старательно.
Андрей сидел в заключении; меня чуть ли не ежедневно таскали на допросы. Главным допрашивающим был, разумеется, сам Архипенко.
— Вы знаете, какую версию гибели Галины Рябоконь выдвигает ваш друг, Киреев? — спросил он меня как-то раз. Было почти семь часов вечера. Я приехал в прокуратуру после работы. Со всеми этими событиями и треволнениями я плохо спал, и потому безумно устал за последние дни. — Вы ему верите? — он требовательно смотрел мне в лицо, а я не понимал чего он от меня хочет.
— Какую версию?
Он усмехнулся и повторил:
— Анчар. Пушкина читали?
«В пустыне чахлой и скупой,На почве, зноем раскаленной,Анчар, как грозный часовой,Стоит — один во всей вселенной.Природа жаждущих степейЕго в день гнева породила…»
— Как там дальше, помнишь?
— «И зелень мертвую ветвей,И корни ядом напоила…К нему и птица не летит,И тигр нейдет…»
— механически продолжил я. У меня с детства память хорошая.
— О, точно! Молодец! — похвалил меня Архипенко. — Вот эту вот ахинею поэтическую твой дружок Андрюха нам и несет. На допросах… Я, конечно, понимаю, что Пушкин — наше все, но не до такой же степени! А ты как думаешь: друг твой… Он нормальный?
Я с трудом скрывал раздражение. Мне казалось, Архипенко нарочно пытается меня запутать, поэтому я старался удержать разговор в русле.
— Андрей?.. Я не понял. А при чем тут Пушкин?
— У нас в стране только Пушкин всегда и при чем, — вздохнул следователь, и я убедился, что он издевается надо мной. — Киреев уверяет нас, что ваша подружка Рябоконь отравлена ядом биологического происхождения. Растение у вас там какое-то то ли расцвело впервые, то ли еще что-то… В общем, анчар. Анчар этот и убил.
Я молча пялился в лицо следователя, стараясь переварить информацию. Анчар? В Ботаническом саду? Безумная идея. Но Андрей и раньше, в студенчестве, славился безумными идеями. Многие преподаватели именно за это его и любили, считая наиболее перспективным для науки кадром. Если Андрей выдвинул такую теорию, я уж скорее с ним соглашусь, нежели с этим следователем, который Андрея держит в тюрьме, подозревая в нем убийцу. Андрюша — убийца? Блажь.
Архипенко внимательно наблюдал за моим лицом.
— Похоже, вы своему другу верите? — удивился он. — Так-так. Скажите, а что вы слышали о грандиозной ссоре Киреева с Рябоконь накануне ее смерти?
— Ссора? Какая ссора? Никаких ссор у них никогда не было! — возмутился я.
— Да? А вот рабочий сада Аксенов рассказал нам, что слышал, как они ссорились в оранжерее.
— Аксенов — пьющий. Кому вы верите?
Но следователь не слушал меня, гнул свою линию.
— Он даже часть разговора хорошо расслышал. Галина упрекала Киреева за скучно проходящую молодость, за то, что… — Он заглянул в бумаги, лежащие перед ним на столе, и процитировал, видимо, прямо из протокола допроса: — Ага, вот! Упрекала, что «квартиры нет и не будет с твоим усердием. Я готова была отказаться от своей научной карьеры ради тебя, но загубить еще и женскую свою карьеру в угоду твоему честолюбию — это уж слишком!»
Я похолодел. Я сразу вспомнил традиционные шутки нашего Тройственного союза: Галина часто говорила, что от своей научной карьеры готова отказаться в любой момент. Что Андрюшка будет в науке добывать мамонта, а она, дескать, готова сидеть дома и поддерживать огонь в домашнем очаге. Пьяница Аксенов не мог выдумать, чтоб так попасть в точку. Но к чему клонит следователь?
— А потом она сказала: «С меня хватит. Я ухожу к другому». Как вы думаете, к кому бы могла уходить Галина? — вкрадчиво поинтересовался Архипенко.
— Чушь. Чушь все это и гадость. Ни к кому, разумеется, Галина не уходила и уходить не могла. — У меня пересохло в горле. Я уже начал догадываться, какие грязные инсинуации пытается подшить следователь к этому разговору. И тут же он сам мне сообщил:
— Вырисовывается занимательный сюжет: Галина Рябоконь уходит от Андрея Киреева к какому-то другому мужчине… Они ссорятся и… Ревность. Состояние аффекта. А кстати, вы не в курсе — кто бы это все-таки мог быть?
— Кто? — не понял я.
— Ну, этот другой мужчина? Кто он? Случайно… не вы ли? Может, у меня тут не один, а двое подозреваемых… хе-хе… ревнивцев. А, Цыбин?
Не знаю, как я пережил ту ночь.
Столько передумал, что, казалось, мозги уже наружу просачиваются. По-моему, я вообще не спал. Утром просто разжмурил глаза и, кое-как одевшись, поехал в Ботанический сад. К Зельдовичу.
Один ум хорошо, а два лучше. «Да и качеством повесомее, — думал я. — Все-таки Зельдович — научная величина. В отличие от меня. Может быть, он разберется с этой чертовщиной?»
Я верил Андрею. И не верил, что он убийца. Не такой у него характер, чтоб убивать женщину. Я верил также и Гале. Другой мужчина? У нее?! Бред! Наваждение какое-то.
А наваждения следует рассеивать ясным светом науки. Именно это я и намеревался сделать с помощью моего научного руководителя — Зельдовича Виктора Робертовича, доктора наук.
* * *— Я понимаю вас, Цыбин. Понимаю, Антон, ваши чувства, — печально качал головой Зельдович. Только что я, замирая от надежд, изложил ему свой вопрос: могло ли так случиться в самом деле, что на землях Ботанического сада где-то высажено ядовитое растение — анчар, сгубивший Галину? — Увы, Антон! Я понимаю ваши чувства, но эта безумная, как вы говорите, догадка Киреева, боюсь… Это чистое безумие, без всякой догадки.
Поняв, что мне мало пустого утверждения, он сочувствующе склонил свою красивую седовласую голову и, вздыхая, медленно заговорил:
— В нашей коллекции около шести тысяч видов разнообразных растений со всех концов света — Вьетнам, Мадагаскар, Индия, Куба, Бразилия… Их привозили сюда из экспедиций, покупали и дарили ученые и правительства разных стран мира из всех уголков земного шара. Это живое хранилище тайн природы, настоящая кладовая. Да… Почему бы и не заваляться среди этих многочисленных тайн какой-нибудь одной, самой таинственной, не раскрытой еще никем и никогда?
Я энергично кивнул. Зельдович печально усмехнулся.
— Да. Но дело в том, что биологическая наука в принципе не знает ни одного — слышите, Антон? — ни одного настоящего анчара! «Анчар — древо яда», — такую сноску сделал Пушкин к своему знаменитому стихотворению. А вы знаете, какая это любопытная на самом деле была история? Я в свое время интересовался…
Литературоведы знают, что Пушкин часто пользовался иностранными источниками в своем творчестве. Он много читал, переводил, переосмысливал, заимствовал идеи. Но откуда он взял такую чудовищную штуку, как анчар? Выдумал из головы?
С каждой минутой Зельдович все сильнее увлекался и говорил жарче и выразительнее:
— Были исследователи, которые ссылались на некое французское стихотворение Мильвуа «Манценил»1812 года — дескать, в нем упоминается ядовитое дерево… Но манценил тот рос в лесах Латинской Америки, и чудесное древо это повергало путников в волшебный сон! То есть предание о нем описывает какое-то наркотическое воздействие, но никак не яд.
Потом специалисты раскопали другой источник пушкинского вдохновения — книгу «Ботанический сад» Дарвина. Предлагали в качестве прообраза также и работы английского поэта Кольриджа. Но в итоге оказалось, что первоисточником всех этих ссылок в литературе была мистификация. Так называемое «сообщение Фурша» — якобы голландского медика, служившего в колониях и наткнувшегося в своих исследованиях тропиков на ядовитое дерево, латинское название которого Александр Сергеевич наш и скалькировал на русский звучным «анчар».
Газетная утка, подписанная Фуршем, произвела сенсацию в Англии и была переведена на все языки мира. Пушкин читал перепечатку во французском издании.
Между тем, впоследствии было доказано, что само имя Фурша — выдумка. Личность мистификатора окончательно не установлена, но есть все основания полагать, что голову публике морочил некто Джордж Стивенс. Был такой комментатор Шекспира, ученейший человек, но со вздорным характером. Он был известен своим презрением к человеческому роду и часто шутил на тему наукообразной чепухи, в которую имела склонность верить необразованная толпа. Вот он-то и выдумал ядовитое дерево! Понимаете — выдумал! Взял и высосал из пальца, сидя у себя в имении перед камином. Нарочно, чтоб только посмеяться над всеми. И шутнику этому свято верили без малого тридцать лет!
