Мария Артемьева - Темная сторона Петербурга
Вздох испуга прокатился по залу.
В синем свете рампы лежащие на сцене так напоминали мертвецов, что у Петра от страха челюсти свело судорогой. Не может живой человек так упасть, испуганно подумал он.
Доктор Гуссе объявил, что теперь готов продемонстрировать необыкновенные свойства каталепсии. А именно: полную бесчувственность.
— Смотрите внимательно и не говорите, что не видели, — заявил Гуссе, прищурив глаза. Старуха-помощница протянула доктору длинную стальную спицу-иглу. Гуссе взял ее и, подойдя к беззащитному телу горбуна, — на глазах у всего зала воткнул по очереди в его ладони, лодыжки и предплечья. Суровая нить, вдетая в иглу, прошила насквозь человеческие ткани, и медсестра обрезала нитку. Конец ее, пропитанный кровью, остался висеть на плече горбуна. Горбун даже не шевельнулся.
Здесь какой-то хитроумный фокус, убеждал себя Петр. Ему сделалось не по себе.
Тем временем Гуссе так же прошил ладони и плечи некрасивого юноши-дегенерата — обильно потекла кровь, но юноша не проснулся.
Шум в театре нарастал.
Робер Гуссе назидательно заметил, глядя со сцены в зал:
— Состояние каталепсии подобно смерти.
Приблизившись к Анниньке, он занес иглу над ее сердцем.
— Эта девушка совершенно ничего не почувствует, — заявил мучитель.
И, не обращая внимания на роптание публики, резко вскинул вверх руку со спицей и ударил. Было слышно, как лязгнула сталь, скользнув по кости ребра, и, пройдя насквозь мягкое тело, со стуком вонзилась в деревянный настил.
Тело Анниньки конвульсивно дернулось и обмякло. По белому корсажу побежал ручеек крови.
Убил?!
Петр вскочил и кинулся к сцене, но крепкие руки служителей театра остановили его в проходе.
— И, наконец, последняя, самая интересная стадия управления человеческой волей: сомнамбулия. Музыка!
Гуссе поднял руку — резко взвизгнули скрипки, грянули литавры, дым пеленою окутал сцену, а когда немного развеялся, стало видно, что «мертвые» восстали.
В своих окропленных кровью платьях они двигались сумбурно и странно, повинуясь взмахам рук Гуссе, изгибали тела самым невозможным и диким образом. Чернобородый доктор, взобравшись на возвышение на сцене, управлял их танцем, потрясая узловатыми растопыренными пальцами — и спящие слушались его, дергаясь на нитках, как слушаются кукловода марионетки.
Когда доктор издал резкий гортанный крик — очевидно, это была какая-то команда, — сомнамбулы сделались вдруг агрессивными. Со злобным клекотом они набросились на старуху-помощницу и принялись бить ее, по-прежнему не открывая глаз и не просыпаясь.
Кто-то из них выхватил нож; блеснуло лезвие — горбун всадил его в горло старухе. Обилие кожных складок на шее ее не спасло: яркая артериальная кровь брызнула фонтаном.
Зрители завизжали; первые ряды повскакали с мест. Возникла паника. Музыка продолжала громыхать, сводя с ума нарастающей какофонией, заглушая крики в зале.
Старуха, очевидно, была уже мертва, но сомнамбулы продолжали трепать бесчувственное тело. И тут кто-то включил прожектор в глубине сцены.
В обжигающем луче света Петр увидал вокруг себя разъяренные, безумные лица зрителей, забрызганные кровью; черные рты, распахнутые в яростном беззвучном крике. Где-то на сцене мелькало белое платье Анниньки, пляшущей среди убийц.
Голова Петра пылала, в ушах стоял звон, в груди разливался жар… Несчастный студент чувствовал себя близким к помешательству и едва держался на ногах.
Как вдруг все исчезло: театр мгновенно погрузился в первозданную непроглядную тьму без единого источника света…
* * *Петр открыл глаза. Вокруг него стояли люди и хлопали в ладоши. Верхние люстры горели ровным желтым электрическим светом; доктор Робер Гуссе на сцене, самодовольно усмехаясь, кланялся зрителям, сложив руки на груди.
Все это было странно, но Петр не пытался разобраться в происходящем: он вспомнил, что Аннинька просила его ждать у выхода из театра.
Испугавшись, что время, должно быть, упущено, он кинулся наружу. Растолкав по пути студентов-медиков, рукоплещущих гипнотизеру, он выскочил из зала, мимо очереди влетел в гардероб, выхватил у служителя поданную по его номеру шинель и, покинув театр, занял позицию напротив входа.
Зимний пронизывающий ветер остудил ему лоб. Поземка взбила колючую ледяную пыль и запорошила глаза; щурясь и смаргивая слезы, Петр смотрел, опасаясь упустить Анниньку.
Из ночной синевы на освещенный пятачок у театра медленно въехал экипаж. Двери распахнулись: коренастый человек, закутанный в плащ, вышел из здания. Он держал на руках что-то тяжелое, укрытое черной материей.
Ступив на подножку коляски — кучер сошел с облучка, чтобы помочь, — пассажир не без труда поместил в транспорт свою ношу, после чего запрыгнул туда сам и махнул кучеру: трогай!
Петр безучастно наблюдал со стороны, как вдруг — из свертка черной ткани показалась и бессильно повисла женская рука. Тонкая, с синими прожилками и серебряными браслетами.
— Стойте!!! — закричал Петр.
Кинулся за отъезжающим экипажем, но не догнал.
* * *Без пользы пробежав два квартала, он решил вернуться.
У подъезда театра было пустынно: публика давно разошлась, а двери театра заперли. Студент постучал. Он колотил в двери до тех пор, пока на стук не выглянул какой-то сморщенный старик.
— Что вам? — недовольно спросил сторож, кутаясь в вытертую беличью душегрейку.
— Мне нужна актриса вашего театра, Анна Полякова.
— Нет у нас никаких актрис, — проворчал старик и хотел закрыть дверь, но Петр остановил его.
— Как так нет?! — вскричал он. — Ты хотел сказать — актеры уехали. Куда? Где они квартируют? Укажите мне адрес Анны Поляковой. Я требую! Кто антрепренер этого театра?!
— Я ничего не знаю, молодой человек, — испугавшись напора, залепетал сторож. — Ни актеров, ни актерок в этом театре нет. Вот ей-богу! А вы мне помещение выстужаете. Позвольте-ка! — И, выдавив студента наружу, старик захлопнул дверь перед его носом.
Делать было нечего.
Голодный и продрогший Петр отправился домой.
Там он лег в постель и два дня метался в жару.
Его мучили кошмары. Один и тот же сон: чернобородый доктор Робер Гуссе, таинственно ухмыляясь, преподносит ему подарок.
Петр, любопытствуя и радуясь, снимает крышку с нарядной коробки, развертывает папиросную бумагу. Внутри, под траурными лентами, лежит в кипенно-белом саване мертвая Аннинька.
Грудь ее окровавлена. Но подходит Гуссе, щелкает пальцами, и — Аннинька открывает глаза, застывшие и белые. Мертвая тянет руки к Петру, он отшатывается в ужасе. Страшный доктор Гуссе смеется; в руках его оказываются нити, которыми он успел прошить руки и ноги студента. Доктор хохочет и тянет за нити, все ближе… Сопротивляться невозможно, но на пути вдруг оказывается зеркало. Петр налетает лбом на стекло, видит свое отражение и не узнает: на лице его — белая маска.
* * *Болезнь окончилась так же внезапно, как и началась. Спустя четыре дня, в пятницу, раздался стук в дверь. Петр очнулся и, пошатываясь, встал открыть.
На лестнице стояла его квартирная хозяйка, Агриппина Евграфовна. Потрясая толстыми розовыми щеками, она сочувственно расспросила студента о здоровье и передала доставленную для Петра почту.
Там были два письма. В одном какой-то незнакомый поверенный сообщал Петру, что его тетка, богатая дальняя родственница по отцу, лежит при смерти и требует срочно навестить ее, имея к нему важное дело. Другое письмо было от Анниньки.
Скоро и невнимательно пробежав глазами первое послание, Петр жадно впился глазами во второе.
«Единственный друг мой, Петр Александрович! Петенька! — быстрым спотыкающимся почерком писала Аннинька. — Почему же вы не дождались меня в тот день? Впрочем, я уверена, у вас была на то веская причина, и я заранее вас прощаю.
Плохо, однако, что теперь мой опекун запретил мне видеться с вами. А ведь мне так нужна ваша поддержка и совет.
Мой опекун — господин Робер Гуссе. Скоро три года, как он забрал меня из благотворительного пансиона, где я умирала от чахотки — болезни, сгубившей мою мать, — и еще больше — от тоски.
Родственники по отцовской линии, забравшие меня к себе, недолго были ко мне добры. Когда бумаги на мамино наследство оформили, мне объявили, что я больна, и без всякого сожаления отправили в пансион, где со мной обходились весьма дурно. Почти все попавшие туда люди умирают не столько от болезни, сколько от недостаточного ухода и ужасной пищи.
Я выжила только благодаря месье Роберу.
Он забрал меня оттуда и вылечил.
Лечение было основано на его собственном психологическом методе.
Месье Робер надевал мне на лицо белую маску и просил представить, что маска — это моя болезнь. Он внушал мне, что в любой момент, как только я того пожелаю, я могу снять ее и тем самым освободиться от болезни.
