Варвара Мадоши - Симарглы

Другой рукой Лена поглаживала карту, бессознательно, как она гладила стекло автобуса. Но бумага молчала — она не ехала, она не дрожала, не жила жизнью города. Город был не здесь — не в печатных символах, не в голых схемах… город был… но вокруг. Нельзя смотреть на карту, находясь в нем. Нельзя бросить взгляд извне, будучи изнутри. В этом не было толку. И пальцы Лены гладили только шершавую бумагу, и глаза ее видели только пустоту.

Схемы из Голливуда тут не годились. Схемы вообще не годятся, если надо найти живого человека, из плоти и крови, которые живет на Земле, дышит воздухом и имеет тысячи маленьких, но таких важных связей с окружающей средой.

— Нет, так толку не будет, — Лена опустила на стол обе руки, аметистовая капелька глухо стукнулась о полированное дерево. — Так не пойдет. Пойдемте на улицу.

— Что, совсем плохо? — с тревогой спросил Иван Егорович. Он так и не понял, что Лена ошиблась: он верил своей жене безоговорочно, а значит, безоговорочно поверил и той, к кому она его косвенно отправила.

— Не то чтобы, — уклончиво ответила Лена. — Мне удалось определить примерный район.

И с независимым видом прошла в прихожую, прежде чем Иван Егорович успел спросить, какой.

Улица встретила их майским зноем. Странно, в квартире было холоднее.

Лена с удивлением сняла через голову свитер, оставшись в одной футболке. Иван Егорович тоже снял накинутый было пиджак, обнажив красную потную шею.

Лена уверенно направилась к ближайшей автобусной остановке. Спохватилась уже на полпути.

— Ох, а фотография вашей жены у вас есть?

Пришлось возвращаться.

Людмила Александровна оказалась высокой полноватой женщиной, выше мужа, с рассеянными черными глазами, смотрящими куда-то мимо фотографии. Чем-то неуловимым — не то выражением лица, не то какой-то скрытой мощью, проскальзывающей в ее облике — она напомнила Лене Станислава Ольгердтовича. Правда, может быть, это воображение девушки сыграло странную шутку: Лена знала, что они оба ясновидящие, и это могло заставить ее воспринять их похоже. Черт его знает…

В троллейбусе Лена уже привычно протолкалась к окну, прижалась к нему лбом и ладонями. Она понятия не имела, что собирается сейчас сделать. Надо сделать то, что она знает. Все как в задачке. Все как говорила их учительница физики, она же классная: «Для боксеров повторяю!» — упирая на «ря».

Стекло дрожало. Это было хорошо.

Дрожь — она то же самое, что неуверенность или возбуждение. Мы все тотально неуверенны в завтрашнем дне. Мы стремимся заработать побольше денег, обеспечить наше будущее, только потому, что боимся того, что будем завтра. Мы заготавливали дрова на зиму, сейчас мы качаем нефть. Мы зажигали костры — сейчас мы выстроили цепочки фонарей вдоль улиц. Чего мы только не придумали! Мы придумали брачный контракт и детские сады, капитализм, социализм, коммунизм. И зло вообще тоже мы придумали. Мы придумали город. И конкретно этот город — и город вообще. Только для того, чтобы убедить себя, что не боимся будущего.

А Людмила Александровна была одна из нас. Одна из тех людей, которые ездили по этим улицам, подметали эти тротуары, продавали и покупали в этих магазинах. Она, как и все, не хотела, чтобы разом перегорели фонари, замолчали заводы, перестала бы поступать вода в водопровод, лопнула бы канализация. Она, как и все, ЦЕПЛЯЛАСЬ ЗА ГОРОД ТЫСЯЧЬЮ КОГОТКОВ: «Живи! Живи, чтобы жила я!» — и боялась, что он умрет. А город этого не забывает. Ему все равно — но он не забывает.

— Ну пожалуйста, дорогой… — прошептала Лена, поглаживая стекло.

Город — это декорация в спектакле. Но спектакль поставлен для нее, Лены. Она не зритель, она не статистка на сцене, она — примадонна. Город принадлежит ей.

Она не видела этого — глаза у нее были закрыты — но на нее посмотрели с недоумением и легким осуждением. Впрочем, больше с равнодушием. Никак на нее посмотрели.

— Я приказываю тебе!

А вот это было правильно. Город — это зверь. Большой, страшный и уродливый зверь, на которого нацеплено тысячи стремян, и тысячи возниц тянут в разные стороны. А надо в одну. И тогда он может быть покорным. Особенно, если возница обуян бесконечной жалостью… таким количеством жалости, которое может вместить одно страдающее сердце.

Высокая властная женщина с черными глазами сейчас… где?.. вот туда-то мне и надо. Именно туда.

Когда Лена отлипла от стекла, автобус стоял. Да, уже именно автобус, не троллейбус. Вокруг Лены же образовалось пустое пространство. Люди просто молча смотрели на нее. Совсем не те люди, что раньше.

— Разрешите, — сказала Лена и прошла к выходу.

Она даже не посмотрела, следует ли за ней Иван Егорович. И так знала — отстал. Остался в троллейбусе, куда они вошли. Но, честно говоря, это было только к лучшему. Толку от него не предвиделось никакого, а вот помех — полный мешок. По крайней мере, Лене так казалось.

Выйдя, она удивленно проводила автобус взглядом. Семерка. Припоминалось с трудом. Вроде бы он ездил в Лукьяновку, но Лена тут бывала редко: Карина нечасто давала ей задания в этом районе.

Интересно, что теперь делать?

Лена стояла на пустой, сонной, почти деревенской остановке. Сплошные хрущовки. С ее стороны — два киоска с газировкой и шоколадками, с другой стороны — киоск Роспечати и игровые автоматы «Денежный дождь» с кокетливо перевернутым зонтиком на вывеске. Как только занесло господ предпринимателей в этакую глухомань. Н-да…

Надо было на что-то решаться. С одной стороны, она вроде бы уже определила приблизительный район местонахождения этой ясновидящей… интересно, кой черт ее сюда занес?.. значит, можно возвращаться и отзваниваться Станиславу Ольгердтовичу. С другой стороны, что-то не давало Лене покоя. Она не принадлежала к числу свихнувшихся любительниц приключений, и уж подавно ей не хотелось расследовать исчезновение библиотекарши самостоятельно (да и предупреждение Станислава Ольгердтовича…). Но все же… все же… Обычный столб с обрывками объявлений. Обычный побитый асфальт. Запах тополиных почек и горячий жар, поднимающийся от земли. Вон, в тени, грязный ноздреватый островок снега. Все вроде бы спокойно. Никого нет: взрослые на работе, дети в школе, бабушки и дедушки нынче по магазинам почти не ходят, с голоду помирают бабушки и дедушки…

Как-то было не по себе в воздухе. И жара — еще весенняя, несерьезная жара — казалась до странности металлической, и веселые облака в небе — до странности неподвижными, гнетущими. И дома — враз опустевшими, заброшенными, даже враждебными. Словно не на окраине шумного города, а в развалинах чумного квартала. Холодок по коже. И — тишина. Даже листик не шелохнется. Лишняя машина не проедет.

Лене одновременно захотелось и раздеться до гола, и закутаться в свитер — потому что, несмотря на духоту, по телу ее пробежал озноб. Захотелось бежать отсюда куда подальше. Ощущение было, как у маленького ребенка, на которого из угла смотрит что-то. Просто нельзя оставаться в комнате. Просто нельзя.

«Только этого еще не хватало!» — сердито сказала Лена вслух. Подтянула свитер на поясе и… перешла дорогу. Потому что чувство по отношению к игровым автоматам было сильнее всего.

Последнее время их по городу развелось… ой, тьма.

«Что за глупости! — снова сказала она себе, стоя перед обшарпанным павильончиком и разглядывая нечистые синие буквы вывески, но на этот раз не вслух: говорить громко рядом с мини-казино почему-то не хотелось. — Если бы зло и пряталось в штуке с азартными играми, это было бы роскошное заведение, в центре, с полуобнаженными женщинами-крупье. И оно бы процветало, потому что злу в коммерческой хватке не откажешь. А кто сюда будет ходить? Окрестные обкурившиеся подростки? Курам на смех!»

В тот же момент Лене пришлось усиленно протереть глаза: напротив нее, у соседнего дома, стояла маленькая желтая курица с погнутым клювом и мерзко хихикала. То есть кудахтала. Можно сказать, захлебывалась от смеха.

С тех пор Лена считала большим геройством со своей стороны то, что она не завопила во весь голос. Может быть, не совсем понятно, что тут страшного, но попробуйте представить: тихая улица, пустая и солнечная, от которой веет невыразимой, невысказанной жутью, и машины шелестят шинами так мерзко, какая-то старуха во дворах ковер выбивает — гулкие удары разносятся далеко, а саму ее не видно, но какая разница, как будто Лена не видела тысячи раз, как такие бабки выбивают ковры, развесив их на турниках! — а тут еще эта курица, у которой голос так отвратительно похож на человеческий… нет, чьи угодно нервы не выдержали бы! И пусть Лене умирать от страха было не в первой, но все-таки…

Она не закричала, но пулей влетела в павильончик, который внезапно показался ей единственным убежищем от распоясавшейся домашней птицы. Она, честно говоря, думала прислониться к стене в тамбуре и отдышаться немного, подождать, потом выглянуть и пойти назад (черт с ней, с этой ясновидящей, напарники потом разберутся), но получилось совсем не так. Никакого тамбура не оказалось. Оказалась довольно большая комната, оклеенная бежевыми обоями, чистая. В комнате стояло множество стульев, на стульях сидело множество мужчин и женщин самых различных возрастов и обликов. Некоторые курили, так что под потолком парила противная серая муть. Фикус на зарешеченном окне уныло повесил листья. А за окном была тьма.