Иные - Яковлева Александра
Дверь грохнула: на пороге, багровея лицом, стоял Ильинский.
— Что здесь происходит?! — гаркнул он и стремительно пошел на Макса. — Что вы ей сказали?..
Он увидел все — и сразу понял. Оттолкнув Макса, который лишь виновато вскинул руки, Ильинский бросился к Ане.
— Послушай меня, послушай! — Он схватил ее за плечи, то ли чтобы обнять, то ли чтобы встряхнуть хорошенько. — Я сделал все, что мог, клянусь тебе, чем хочешь — партией, Лениным, собой клянусь! Твой брат… Я все ему читал, правда! Все сложно, но я обещаю: вы еще встретитесь, обязательно встретитесь…
— Вы и ее хотите расстрелять? — мягко спросил Макс.
Ильинский зло зыркнул на него.
— Эй, вы, там! — позвал он тех, кто стоял все это время за дверью. — Тут вредитель! Сообщите в НКВД, сообщите кому следует!
— Эти клоуны слушаются уже не вас, — заметил Макс скучающим тоном. — Хотите снова мучиться от боли?
Но Ильинский больше ничего не успел сказать или сделать, потому что Аня закричала.
Зазвенели и брызнули во все стороны стекла. Лопнули графины и чайный сервиз, настольная лампа и все часы, которые висели в кабинете, словно кто-то стрелял по ним из ружья. Ильинского отбросило — он пробил спиной дверь, вылетел в коридор и, ударившись затылком о стену, обмяк.
Все здание вдруг вздрогнуло и охнуло. С потолка кусками посыпалась штукатурка. Потом раздался грохот, закричали люди — звуки разом навалились на Аню, и она стала терять опору. Падая, она уже видела, как сверху на нее скатывается потолок — вот-вот придавит, выбьет дух, и все кончится. Но чьи-то руки подхватили ее измученное тело и понесли прочь. Не такие, как у Пекки — чужие руки, с чужим запахом и механическими иглами. Но прямо сейчас они спасали ей жизнь, и этого было достаточно.
— Признаться, фройляйн, не ожидал от вас такой силы, — услышала она голос Макса, и некая необычность его тона удивила Аню, задержав на несколько мгновений затухающее сознание.
Никто еще не говорил о мареве так. Не с ужасом. Не с тревогой. Не со злостью.
С восхищением.
1. Мой Бог… (нем.)
1. Мой Бог… (нем.)
Профессор Любовь
Радио на кухне, подключенное к розетке, работало всегда. Эфир начинался в шесть утра, завершался в полночь, и все это время приемник шипел, потрескивал и говорил, не умолкая. Любовь Владимировна только иногда поправляла антенну или крутила ручку громкости, когда хотела послушать хорошую музыку.
Вечерний кофе в маленькой, на одну чашку, медной джезве стал ворчать и подрагивать золотистой пенкой. Любовь Владимировна потянулась к ручке, осторожно сняла кофе с огня, подержала на весу и снова поставила. Ритуальные три раза, ничем не подкрепленные, кроме восточной традиции, — и ароматный кофе из хорошего зерна (подарок одного высокопоставленного пациента) пролился в чашку под аккомпанемент первого симфонического концерта Чайковского. Ей требовались бодрость и хороший настрой, чтобы закончить статью. К тому же Любовь Владимировна старалась спать как можно реже — все равно ее мучили кошмары. В них снова зачастил черный автомобиль. Каждую ночь она пряталась по подворотням, но автомобиль все равно настигал. Проснувшись, она еще полдня отходила, мучаясь фантомными болями.
Любовь Владимировна успела сделать пару глотков и с наслаждением выдохнуть всю усталость, накопившуюся за день, когда концерт вдруг прервался экстренным выпуском новостей. Она раздраженно поморщилась и потянулась убавить громкость. Пережив три войны и две революции, она имела право хоть иногда спокойно выпить кофе. Совсем недавно кончилась финская кампания, последствия которой она до сих пор разгребала в своем кабинете. Однако из динамика прозвучало «Институт мозга человека», и Любовь Владимировна крутнула ручку в другую сторону. Диктор заговорил громче:
— … предположительно, взрыв бытового газа, повлекший за собой обрушение несущих конструкций… Бригады разбирают завалы… Без вести пропавшими числятся по крайней мере сорок два человека…
Любовь Владимировна развернула коляску и покатила в кабинет. Там, на столике у рабочего кресла, чтобы удобнее было дотягиваться, стоял телефон-вертушка — черный, лаково блестящий. Немецкая новинка, Любовь Владимировна получила его пару лет назад по личному распоряжению Петрова, в качестве благодарности за Ваню Лихолетова.
Упершись в подлокотники, она забросила себя в кресло, потянулась к аппарату — трубка выскользнула, упала за кресло. Любовь Владимировна кое-как вытянула ее за провод, прижала к уху. Резко, до боли в пальце провернула диск один раз, другой, третий… Как же много девяток в его номере, как долго проворачивать…
Докрутив, она приготовилась слушать долгие гудки, призывая все силы, рациональные и нет, чтобы Саша Ильинский взял трубку. Но гудков не было. На том конце провода висело бесконечное, тягостное молчание. Наверное, кабинет тоже пострадал, поняла Любовь Владимировна, но это еще ничего не значило. Она бросила взгляд на часы — половина восьмого, не очень поздно, — и навертела номер Петрова. Услышала те самые выматывающие гудки, но к телефону так и не подошли.
За приоткрытым окном взвизгнули тормоза. Любовь Владимировна приглушила свет торшера и осторожно выглянула из-за шторы: у ее парадной в ранних осенних сумерках стоял воронок. Любовь Владимировна положила трубку на рычаг со странным чувством, будто только что одним звонком вызвала дьявола.
Петров вошел в ее квартиру спустя минуту, резко и без стука, как входят к себе домой. Из кресла в углу открывался отличный вид на его побледневшее растерянное лицо и запыленную форму.
— Я не разрешала тебе входить, — заметила она.
— Так не заперто, — ответил Петров нарочито весело, словно просто шел мимо и заглянул на чай.
С дверью, конечно, вышло опрометчиво. Самой ей было сложно ухаживать за каждым пациентом — приходилось держать двери открытыми всегда, а запираться только на ночь. Благо все в округе знали, кто живет в этой квартире и какие люди следят за ней лучше всякой личной охраны.
— Здравствуй, Люба. Давно не виделись.
Петров прошел в кабинет, не разуваясь. Любовь Владимировна взглядом указала ему на это, но Петров, казалось, позабыл последние приличия.
— Давай сразу к делу? — предложил он. Вытянул на середину комнаты стул и оседлал его, облокотившись на спинку. Та под его весом жалобно скрипнула.
— Я слышала новости. — Любовь Владимировна кивнула в сторону кухни, где снова звучал Чайковский. — Что с Сашей?
Петров нахмурился и, уставившись в пол, только покачал головой. Очень захотелось встать и выйти, но Любовь Владимировна не могла, поэтому просто отвернулась к окну, чтобы Петров не видел ее лица. Ей нужно было всего два-три глубоких вдоха и медленных выдоха. Петров ей не мешал.
— Как это случилось? — спросила она, когда почувствовала, что сможет сказать это ровным голосом.
— Иностранная диверсия, — с готовностью ответил Петров. — Александр Иванович погиб при взрыве Института.
Он говорил бодро и четко, будто заранее репетировал. В конце концов, такие люди, как Петров, мыслят сразу рапортами. Любовь Владимировна почувствовала давящую боль в висках.
— Я знала, что эта ваша затея добром не кончится. Что беда его еще догонит. Но ты пришел не затем, чтобы просто сообщить об этом, правда? Чего ты хочешь?
Петров встал с жалобно вскрикнувшего стула, подошел к окну и задернул шторы.
— Диверсанты похитили ценного субъекта, — сказал он. — Нужно его вернуть, а для этого — активировать отряд «М».
На последних словах он понизил голос, хотя это было совершенно излишне: стены ее квартиры надежно хранили и не такие тайны. Любовь Владимировна недоуменно вскинула бровь, точно сказанное не имело к ней никакого отношения. Впрочем, до сего дня так оно и было.
— Поскольку Ильинский не сможет больше сотрудничать, я приехал к тебе… — Петров замер у стены с фотографиями, задумчиво почесал щеку.
