Нэнси Холдер - Антология «Дракула»
Наим вытерлась, следя за уменьшающимися влажными пятнами на зеркале. Вскоре дымка сгустилась в тонкий диск, который затемнил центр ее отражения и остался там. После всего этого было так просто вернуться, сменить свой жалкий образ жизни на лучший… Потратив некоторое время на оценку собственных скромных знаний и умений, она отправилась изучать журналистику, оплачивая курс заработанным проституцией. Она умела писать, и ничто услышанное во время интервью не могло бы шокировать ее после того, что ей уже случилось повидать. Никто не мог бы ее запугать.
Так и было, пока она не встретила Салавария.
Наим заварила чай и отправилась с чашкой в гостиную, где уселась в темноте у открытого окна, наблюдая за людьми, живущими напротив. Те казались такими медлительными, потерянными, как будто брожение из комнаты в комнату стало — за неимением иных — целью их жизни.
Приближалась гроза. Она, как одеялом, накрыла квартал Кэнэри-Уорф, приглушив его ритм. Молнии рассекали небо над городом. Их энергичность не взбодрила ее, напротив, от грозы Наим почувствовала себя более изнуренной, как будто из нее высасывали жизненные соки.
Она нырнула в постель — и тут грянул гром. «Кем, черт возьми, был это Драул? — подумала она. — Господи, ну и денек!»
Наим спала беспокойно, ей снилось, как рой ленивых жирных мух атакует ее комнату. Некоторые нервно садились на ее раны и кормились там. Ей привиделось и нечто более крупное, мелькнувшее за окном. Странное чувство вдруг пробудилось в ней, так же как уже было однажды пятничным вечером, когда она с приятелем зашла в ресторан. Они были трезвы, все вокруг были пьяны: она была обессилена гнетущей силой вожделения в помещении, как будто алкоголь содрал все маски приличия, обнажив животное начало.
Рой отъевшихся мух взметнулся, подобно вышитой черными бусинами занавеси, и улетел. Она видела, как они срослись в единое целое там, за окном, где парил персонаж ее сна. Он повернулся и одарил ее жуткой улыбкой, и Наим узнала в нем незнакомца, с которым повстречалась возле дома Салавария.
«Наше время наступит!»
Каждое слово он произнес четко и с наслаждением. Хотя они находились по разные стороны оконного стекла, она прекрасно расслышала его.
«Я вернусь на исходе столетия».
Мягкое плотское тепло окутало низ живота, и сладкая дрема понесла ее куда-то вверх, пока комната не стала неприятно раскачиваться перед ее слипшимися глазами. Встав, она побрела в ванную, где плеснула себе воды в лицо, смущенная и расстроенная безразборчивостью своего влечения. Раны чудовищно зудели.
Вернувшись в спальню, Наим подошла к окну и стала смотреть, как сверкают после грозы умытые дождем фонари. Город казался посвежевшим, почти незнакомым. Очищенный, он обнажился перед своими жителями, которые вот-вот снова начнут загаживать его. Дороги были артериями, по которым текли транспорт и смог. Наим потерла запястья и ужаснулась их цвету в свете восходящего солнца, не думая о том, что сама себя поранила.
На следующий день она планировала обработать все записи и отправить черновик интервью с «кровопийцей» в редакцию. Она не могла заставить себя сидеть перед ноутбуком, причем не только оттого, что отвратительно себя чувствовала, хотя и это играло роль, но в основном оттого, что Салавария — это чудовище — вызывал у нее симпатию. Ей не хотелось загонять себя в те рамки, которые определил для нее редактор: описать кровожадного изверга, который прогрессирует в своем сумасшествии. Ей вообще не хотелось писать о нем. Ей хотелось только говорить.
После обеда Наим приняла решение. Она собрала сумку и натянула вчерашний свитер, поморщившись, когда ткань коснулась порезов. Ее груди отозвались болью там, где она иссекла их бритвой; живот выглядел так, будто его кто-то обстрелял мелкой дробью.
Она повела машину в северную часть города. Вдоль дороги тянулись рекламные щиты и праздничная подсветка — до начала нового тысячелетия, как она вдруг осознала, осталось всего два дня. Ей вдруг взгрустнулось, тоскливый взгляд упал на неокольцованный безымянный палец. Сердито она защелкала кнопками радио, пока не нашла джаз. Это помогло ей расслабиться. Это помогло ей совладать со смешанным чувством презрения и обыденности, которое уже захватывало ее, когда она шла повидать Салавария.
— Когда я был ребенком, в Битче, где я тогда жил, — сказал он, — возникла… сложная ситуация. В нашей деревне и в окрестных деревнях начали погибать дети. Их находили в неглубоких ямах, покрытых колотыми ранами. Истекших кровью. У некоторых были отрезаны головы, сняты — как крышка с пивной бутылки.
Безэмоциональность его голоса делала историю еще ужаснее и еще притягательнее. Наим вела машину, а в голове ее сладостно, подобно красному вину, звучали его восточные интонации.
Когда она подъехала к тюрьме, уже смеркалось и в ночи стала собираться буря. Господство лета было столь сильным, что казалось, солнечный свет вечен. Но тут небо затянуло черными тучами. Она побежала к двери — и ее впустили.
Один из насекомоподобных охранников направил на нее сенсорный датчик:
— Вы не записаны на сегодня.
В его голосе слышались металлические нотки. С трудом верилось, что за этой пластмассовой оболочкой скрывается человек.
— Я хотела бы прояснить кое-что. Сообщите профессору Нейману, что я здесь.
— Ему это известно. Я провожу вас.
Профессор Нейман, очевидно, только что облился дешевым одеколоном. Когда она вошла, он сидел за рабочим столом, с выражением изысканной скуки на лице, занеся шариковую ручку над толстым журналом для записей. Он походил на писателя, позирующего для книжной обложки.
— Имя? — решил он скаламбурить[19]. — Вот так радость! Для вас, разумеется! Ха-ха. Шучу-шучу…
— Я хотела бы увидеть Гиорси, — сказала она, стараясь не выдать нетерпения.
Его хорошее настроение вмиг улетучилось.
— Ага, — сказал он, — поздновато, однако. Он у себя. Личное время. Читает, наверное. Гадость какую-нибудь или что еще похуже.
— Мне нужно его кое о чем спросить. Это срочно.
— Завтра еще никто не отменял.
— Приближается новый год… В общем, завтра последний день старого года. Сомневаюсь, что смогу выбраться из города, даже если захочу.
Он с нахальным видом повел головой:
— А почему бы вам не остаться у меня? Мы могли бы поужинать вместе, и моя квартира лишь…
— Профессор, прошу вас!
В ее голосе послышались стальные нотки — обычно они предназначались редактору, когда тот начинал буйствовать. Прием сработал.
С кислым выражением лица он дал ей знак следовать за ним. Вместе они покинули царство полированных стен и холодного освещения и на лифте приехали в промозглый ослепительно-белый холл, кишащий насекомоподобными охранниками и освещенный светом столь ярким, что Наим почти удалось разглядеть призрачную бледность кожи за защитным забралом их шлемов.
— Мы называем это место Пентхаус, — сказал Нейман, к которому вернулась его привычная напыщенность. — Здесь живут наши опасные преступники. Лифт, на котором мы приехали сюда, — единственный вход и единственный же выход, если не считать секретного туннеля, ведущего к вертолетной площадке на крыше. У них тут красивый вид из окна. Мы обращаемся с нашими Ганнибалами лектерами с большим почтением.
Они миновали множество массивных стальных дверей с окошечками. В некоторых из них виднелись лица, примкнувшие к запотевшему стеклу, — можно было разглядеть лишь безумные глаза и рот. Нейман остановился и приложил руку к панели генетического контроля у двери. На дверное окошечко с внутренней стороны был прилеплен листок бумаги, на котором был тщательно выведен черный крест.
— Вы позволяете им иметь письменные принадлежности?
— Да. Только уголь. Сами понимаете.
Он махнул рукой. Два охранника выросли по обе стороны, когда они зашли в камеру. Лунный свет, минуя бумажные кресты на стекле, залил оснащенное кондиционером помещение. Салавария, полностью обнаженный, в углу камеры чертил что-то углем на коже. Он изрисовал всего себя черными крестами. Рядом валялась разорванная книга.
Увидев Неймана, он вскочил и с распростертыми объятьями бросился к профессору. Тут же ствол винтовки охранника уткнулся ему в горло.
— Профессор… — сказал он.
И Наим было приятно услышать сдержанность в его голосе. Она поймала себя на том, что таращится на его поникший член, который был разукрашен в той же манере.
— Профессор, вы принесли мне распятие?
— Не сейчас, Гиорси.
— Но вы сказали…
— Госпожа Фоксли пришла повидать вас.
Нейман удалился — надо полагать, в свое орлиное гнездо, откуда мог следить за встречей на экране. Охранники остались, но Наим было ясно, что Салавария не намерен бунтовать. Она села рядом с ним у стены, отодвинув в сторону пару страниц. Одно предложение из книги бросилось ей в глаза: «Наяву или во сне, никогда он не чувствовал себя более живым».
