Замечательный предел - Макс Фрай
Он вспомнил, как выравнивается дыхание, не замедляя шаг, изменил его ритм, удивился, как легко получилось, всё-таки память тела надёжней, чем память ума. Так увлёкся, что сперва не заметил, как стал подниматься в гору. То есть, на Чёртову гору[50] (которая, в сущности, холм, но это Леху без разницы, во-первых, пусть каждый зовётся, как ему хочется, а во-вторых, он почуял, что дорога почти закончилась, где-то рядом Аньов).
Лех не пошёл быстрее, напротив, немного замедлил шаг. Даже не столько потому, что хотел прийти к Аньову красиво, окончательно согласовав дыхание и движение, таким, как в старые времена, сколько ради возможности осознать и прочувствовать приближение встречи, «растянуть удовольствие», как в подобных случаях говорят. Но не удовольствие, больше. Лех хотел растянуть, увеличить, вырастить до почти бесконечности предвкушающего эту встречу себя.
Аньов ждал его не на самой вершине холма, а на склоне, с другой стороны. Сидел на самодельной скамейке (просто брошенной на камни доске), курил сигару, которая пахла не табаком, а чёрт знает чем, невозможной смесью мёда и ладана (но не мёда, не ладана), травы (не травы) и дыма костров (не костров). Сказал, не здороваясь, словно не расставались, тем более навсегда:
– Я сейчас немного подвинусь, а ты быстро-быстро сядь рядом. Чтобы сохранить равновесие. А то доска, сам видишь, не приколочена. Чего доброго, вместе со мной упадёт.
Лех кивнул и так ловко сел на скамейку, что доска даже не шелохнулась. Ни единого шанса свалиться он не оставил ей. Сказал, уткнувшись в плечо Аньова:
– Ладно, полдела сделано. Ты есть и я здесь.
– Где тебя черти носили?
– Ты не поверишь. Хотя ты-то как раз поверишь. Я оказался в Данциге, стал его духом и практически призраком. Такой был у нас договор. Но с этим покончено. Я встретил хорошую девушку и встал на путь исправления. А её кавалер меня в Вильно привёз.
– Наира и Отто, – Аньов не спросил, сказал утвердительно. – Лучшие дети в мире, geriausi pasaulyje[51]. Все бы так ездили в Германию за машинами. Не зря Артур с их котом сидел.
– Это вообще интересно, – оживился Лех. – Я их случайно встретил на улице. Ну как случайно, ясно, что город нас свёл. Видимо, срок моего договора закончился. Отработал я дом и стол. Данциг меня здорово выручил. Спас от человеческой участи. Когда я вышел из поезда на вокзале, вообще ни хрена не помнил. Только тебя и тот факт, что я – волшебное существо. И крепко за это держался. Важнее всего на свете для меня тогда было не провалиться в человеческую судьбу. Ни в одну из человеческих судеб, окруживших меня, как стая голодных волков. Я, конечно, упрямый, но не знаю, как бы выкручивался, если бы Данциг мне не помог.
– Ты в своём репертуаре, конечно, – усмехнулся Аньов. – Когда мы смеялись, что ты и мёртвого уломаешь, это вообще не шутка была.
– Именно этот навык мне больше всего пригодился. Когда я пришёл, Данциг был мёртв. А теперь… ну даже не знаю. Я городам не доктор. Но будь он человеком, сказал бы, что это псих, вообразивший себя мертвецом. Причём уже сам гоняется за врачами: «Я хочу выздоравливать, срочно сделайте мне укол!»
– Хорошая динамика.
– Именно! – Лех на радостях чуть было не подскочил, но вовремя вспомнил, что для самодельной скамейки он сейчас – важнейшая из опор.
Аньов предложил:
– Давай вместе встанем. Пойдём. Дома чайник уже остывает. То есть, я надеюсь, не остывает, но только потому, что у нас с ним такой уговор. Ему трудно.
– Чайнику?
– Чайнику. Здесь вообще всем трудно, если ты не успел заметить, – усмехнулся Аньов.
Лех отмахнулся:
– Nie mój cyrk, nie moje małpy[52]. Я решил, что мне будет легко.
Встали одновременно, да так аккуратно, что доска не упала на землю, осталась лежать на камнях. Аньов, как всегда, был огромным до неба и одновременно маленьким, здоровенному Леху едва доставал до плеча. Но смотрел на него сверху вниз, с того самого неба. И обнял его с осторожностью, присущей добродушным гигантам, чтобы нечаянно не сломать. Сказал:
– Ну, здравствуй! – и рассмеявшись, добавил: – Это, конечно, отдельное счастье, что тебе всё равно, как я выгляжу. Мирка, бедняга, когда мы с ним встретились, чуть в обморок не упал.
– Мирка нашёлся? С ним всё в порядке?
– Более чем в порядке. Как никогда.
– Вот это круто. Я помню, как за него боялся, когда он уехал и сразу порвалась связь. Смотрел в его сторону и вообще ничего не видел, как будто нет никакого Мирки-художника. А он есть! Но почему сразу в обморок? Разве ты плохо выглядишь? По-моему, просто отлично… Так, погоди, сейчас.
Лех посмотрел на Аньова внимательно, в смысле наконец-то человеческими глазами. И рассмеялся:
– А! Я-то, дурак, гадал, то ли забыл твой голос, то ли он стал иначе звучать. А ты просто выглядишь как девчонка. Логично, что голос выше. Девчонкой здесь проще быть? Это вообще интересно! И по идее, я мог бы сам догадаться. Мы же поэтому называемся не «колдунами», а именно «ведьмами», сказалось наследие прошлого. Той эпохи, когда девчонок лучше слышал и чаще слушался мир. А прошлое, как ни крути, у нас с этой реальностью общее. Хоть и трудно в это поверить тому, кто нормально пожил.
– Вот ты понимаешь, – улыбнулась Юрате. – Как же мне тебя не хватало, а.
* * *
Сидели на кухне, пили чай с бергамотом и кофе – одновременно, зачем выбирать. Ели жареную картошку (наконец-то есть кому её чистить, – смеялась Юрате, – теперь понимаешь, как я тебя ждала?)
– Это вообще интересно, – зевая, заметил Лех. – С тех пор, как с ребятами в Данциге встретился, только ем и сплю, сплю и ем. И сейчас глаза закрываются. А я тебя ещё толком ни о чём не расспрашивал. Только какое можно взять полотенце. И куда посуду сложить.
– Так нормально, – пожала плечами Юрате. – Это называется «добро пожаловать в мир живых». Не знаю, из какой ты там состоял материи, но явно же не из такой, как положено. Из какой-нибудь возвышенной чепухи!
– Это да, – согласился Лех. – Прикинь, в зеркалах перестал отражаться. Мне вроде не очень-то надо. А всё равно, знаешь, стрёмно. Вместо меня какой-то разноцветный туман. Но вообще было очень удобно. Ни мыться не надо, ни бриться. А знаешь, как я удивился, когда захотел в туалет?
– Могу представить, – усмехнулась Юрате. – Да, быть живым неудобно и хлопотно, но это
