Цирк - Анастасия Антоновна Носова
– Так и ты тоже… – Оля наблюдала, как Прыщавый подхватывает шар другой рукой и метель внутри шара утихает, повинуясь его воле.
Парень подбросил шар и спрятал в карман.
– Чего торчишь тут? – Прыщавый повторил свой вопрос, и Оле пришлось отвечать.
– Мне в цирк надо, – призналась она, отводя глаза. – Очень.
Просить Оля не любила. Любила всего добиваться сама.
– У тебя есть еще? – спросила она, кивнув на карман Прыщавого.
Прыщавый пожал плечами и показал Оле три шара – стоило ему прикоснуться к ним, как за стеклом, мутным, запотевшим, поднималась маленькая снежная буря и шары становились из полупрозрачных белыми.
Оля протянула руку, и Прыщавый долго на нее смотрел, прежде чем решиться. Вздохнув, он все же вложил Оле в ладонь все три шарика.
«Догадался», – поняла она и коротко кивнула, благодаря. Прыщавый прищурился и наблюдал, как Оля жонглирует, а потом выхватил у нее из-под носа один шар за другим.
– Ну хватит. Разобьешь, – проворчал он. – Все равно тебя в этот цирк не возьмут… Папаша мой, знаешь, сколько работал, чтобы сюда попасть!
Оля хмыкнула. Прыщавый разоткровенничался. Даже про отца ей рассказал. Теперь можно спросить самое главное. Она набрала в легкие побольше воздуха.
– Огаревых знаешь?
– А-а-а! – Прыщавый хлопнул себя по коленке. – Ты та самая. Про которую Серафим всё говорил, не затыкаясь. Не похожа.
Взгляд Прыщавого сделался оценивающим. Оля почувствовала, что ее будто бы измеряют сантиметром, как крой на манекене в ателье, и взвешивают на весах, как куриную тушку на рынке.
– Так знаешь? – Оля даже подалась вперед, и Прыщавый отшатнулся.
– Да не найдешь ты его тут, – бросил он. – Уехал. Вчера со всеми попрощался и уехал.
– Один? – удивилась Оля.
– Один. Старший-то того… – Прыщавый многозначительно поднял брови. – Погиб он, короче… Всем цирком хоронили, а тела и нет. Не знаешь, что ли?
– А младший куда уехал?
– Ходят слухи, что домой. У него приемная мать осталась. Еще про Коломбину какую-то говорил. И про тебя говорил.
– А про меня что?
– Я же уже сказал. – Прыщавый вздохнул. – Не затыкался, и все тут. Письма какие-то писал, еще ж тот Ромео. У нас есть тут один поэт, часто приходит, цирк очень любит. Так Серафим его затюкал: подскажи, как лучше написать, да подскажи…
Оля смотрела, как Прыщавый, чтобы поиграться, снова достает из кармана стеклянный шарик, как идет внутри снег, и в ней тоже поднималась снежная махина, слепила белизной, холодила шею в том месте, где когда-то надломился позвонок… Сима писал ей письма и говорил про нее. Сима уехал домой к Тане. Сима живой. Может, она даже увидит его еще раз. Может, их прогулка на гору Увек не была напрасной и Сима действительно что-то понял?
Прыщавый разговорился и перескочил на историю про своего отца, но Оля его не слушала. Она затрясла головой и зажмурилась. А когда открыла глаза, Прыщавого уже не было. На асфальт опускались первые в этом году снежинки и тут же таяли в черных лужах.
Оля нащупала в кармане две бумажки: одна по-прежнему была билетом в цирк, а второй оказалась бумажка с номером телефона Седого и адресом. Значит, они с Прыщавым ничего не перепутали. Просто она невнимательно искала.
Глава 11
Последнее слово Огарева
Ноябрь 1999 года
Рейс Москва – Барселона
Оля вытащила из паспорта листок, сложенный вчетверо, как только ее прижало спиной к креслу. Самолет пошел на взлет. Она вынула письмо из конверта еще в аэропорту, но читать не стала. Из самолета нельзя было сбежать, а из аэропорта – можно. Вернуться на Павелецкий, укатить домой, примчаться на такси в цирк на площади Кирова. Ввалиться в каморку Сан Саныча и прокричать, что Огарев жив, что он нашел выход, как преодолеть смерть, что он не сдался… Иначе зачем Огареву писать ей письмо за день до того, как два подъезда его дома – цветочные горшки на подоконниках, посуда в сервантах и книги на полках – взорвались в ночном небе и разлетелись на тысячи осколков, как будто ими жонглировал очень плохой клоун? Оля раскрыла письмо и замерла. Начать читать она смогла лишь после того, как гул в ушах утих, самолет выровнялся в небе, а на панели погасла лампочка «Пристегните ремни».
Письмо. Павел Огарев – Оле Куркиной 7 сентября 1999 года
Оля, ты это прочитаешь, я знаю. Твое любопытство всегда было сильнее упрямства, именно оно и привело тебя в цирк. А кроме того, я виноват перед тобой и это признаю. Теперь ты точно будешь читать дальше, и я наконец смогу поговорить с тобой о темноте, рассказать все, что знаю сам.
Твоя тетя Элла, Эллочка – прекрасная женщина! Но даже она не знает всего. Она уверена, что темнота связана с городом, с нашим городом, что он ее воплощение и ее дом. Но, Оля, веришь или нет, у темноты нет дома, у нее есть только человек. Я уехал и продолжаю чувствовать ее у себя за спиной, я знаю, что она поджидает за углом, стоит мне пройти мимо незнакомого переулка, знаю, что она дежурит в подъезде, когда перегорают лампочки, что она стучится в окно вместе с метелью и ждет меня в самой темной складке форганга, стоит ему открыться и выпустить в манеж толпу артистов. Темнота как высшая награда и самый последний паразит. Это в каком-то смысле симбиоз – я долго выживал за счет нее, и многое, очень многое, чему я научился, дала мне она. Но не такой ценой.
Оля! Теперь она мне больше не принадлежит. Она точно меня заберет, как забирала остальных – тех, кто оставил ее, продал, предал или просто оттолкнул. Вместе с тем рухнет весь мой мир, возможно, и чей-то еще. Она уже нашла нового хозяина, я чувствую. Господи, а может, новую жертву? Или этот человек будет лучше меня и сможет с ней совладать – так, чтобы она не забрала у него
