Успеть ко второй луне - Владимир Прягин
– Поясните, пожалуйста. Чем хороша эта муть и слякоть? Особенно для художника? Ведь для красивой картины нужны, по-моему, яркие краски… Ну, то есть не обязательно слишком яркие, но такие, чтобы интересно было смотреть. Чтобы привлекали внимание. Разве нет? Вы только не обижайтесь, я рассуждаю как наивная дилетантка…
– Ну что вы, – сказал Ферхойтен, – я совершенно не обижаюсь. И соглашаюсь с тем, что картина должна быть интересна для зрителя. Но это лишь подтверждает мои слова. Если на картине сочные краски, то она выделяется на общем унылом фоне. Смотрится ещё выгоднее. Я, конечно, сейчас утрирую, но суть, надеюсь, понятна? Для искусства очень важен контраст. Он – движущая сила. Контраст, например, между серым фоном и ярким смыслом, между реальностью и мечтой.
– Но если вокруг всё серое, где взять яркость? – спросила Мэгги. – Художник должен её выдумывать? Обманывать зрителя?
– Хороший вопрос. Я мог бы возразить вам в том смысле, что художественный вымысел и обман – не тождественные понятия. Воображение – неотъемлемый инструмент любого искусства. Разве мы не имеем права пофантазировать осенью о весне? Или о звёздах, скрытых за тучами? Но дело не только в этом. Сейчас я имел в виду, что серость вокруг – не помеха художнику даже в рамках строгого реализма. Потому что серость не беспросветна. Это касается и нашего города. Просветы, однако, надо вовремя разглядеть, зафиксировать, подчеркнуть – вот задача для живописца.
Мысленно я согласился с Ферхойтеном. Вспомнил, как позавчера заметил лазурный проблеск на небе, пока остальные спорили. Но нельзя было забывать и о том, что моя попытка перенести синеву на холст закончилась неудачей, хотя технически я отработал неплохо. Значит, не всё так просто. Нужно что-то ещё…
– Я не могу назвать себя художником-реалистом, – продолжал Ферхойтен тем временем. – В классическом смысле, по крайней мере. Меня упрекали даже в пренебрежении законами физики. Да, я гиперболизирую, чтобы подчеркнуть те моменты, когда сквозь привычный фон прорывается что-то новое. Но подобные удивительные процессы происходят в природе и без всяких гипербол. Даже скупые естественно-научные термины в этом случае начинают звучать красиво…
– Дай конкретный пример, – потребовал я.
– Изволь. Навскидку – точка росы. Это не поэтический лексикон, а строго научный. Температура, при которой роса конденсируется из воздуха. Вот мы смотрим на невзрачный бурьян – и на нём вдруг из визуального «ничего» появляются блестящие капли. Разве такое не достойно внимания?
Я как наяву представил утренний луг, на котором искрится влага. Воображение тут же дорисовало картину – крупные искры-капли сложились в призрачное созвездие. Это был бы, пожалуй, любопытный сюжет. Некая нарочитость, правда, всё равно ощущалась. Писать такую картину я бы не стал, но сказанное Ферхойтеном засело у меня в памяти – и я как будто ещё на шаг приблизился к своей цели.
– И вообще, – заметил Ферхойтен, взглянув на Мэгги, – к чему далеко ходить за примерами? Вы очаровательны, мисс, а ваша улыбка – проблеск в унылой мгле, на которую вы только что жаловались. Надеюсь, Эрик в приступе ревности не вызовет меня на дуэль за эту констатацию факта.
Мэгги зарделась. И в самом деле, в ней сейчас невозможно было узнать ту отвратительную безмозглую куклу, которую я видел позавчера.
– Ладно, – сказал Ферхойтен, отставляя пустую чашку, – не буду вам больше надоедать. Развлекайтесь. Удачи тебе на выставке, Эрик. Хотя, наверное, с такой спутницей тебе неплохо и без картин.
Он подмигнул нам и направился к выходу.
– Какой обаятельный человек, – заметила Мэгги.
– Да, – согласился я, – у него бывает. Нам повезло, мы его застали… гм… в оптимальной фазе между хандрой и лихорадочной деятельностью. В такие дни он умеет произвести впечатление. Ну и в эрудированности ему не откажешь, чего уж там.
– Ты слишком бравируешь своим циничным настроем.
– Просто демонстрирую объективность.
– Тогда сделай мне объективный и взвешенный комплимент. Я же заметила, сегодня ты смотришь на меня по-другому.
– Да, сегодня ты лучше вчерашней и позавчерашней версии.
– Вот спасибо…
Мы вышли из закусочной и побрели по улице. Дождь унялся, и даже тучи стали приветливее – антрацитовая угрюмость сменилась лиловой бледностью. Неподвижно блестели лужи.
– Ты говорил, что ничего сейчас не рисуешь. А прошлые работы покажешь? Мне интересно, как проливается твой цинизм на картины. Или Эрик-художник и Эрик-циник – это два разных человека?
– Я вообще не сторонник психоаналитических плясок, когда речь идёт об искусстве. Нравится картина – любуйся, не нравится – иди мимо. Хочу, чтобы обсуждали мои работы, а не меня как автора.
– А если победишь на Салоне? Неужели не хочется попозировать перед камерами? Чтобы восторженные красотки визжали и просили автограф?
– Как-нибудь обойдусь.
– По-моему, ты кокетничаешь.
– Нет, просто надоело. В школе я был звездой и наслаждался этим…
– О, вот в это я верю.
– …а потом ещё и картины начал показывать. И заметил вдруг, что некоторым девицам нравятся не картины как таковые, а моя смазливая рожа. Я мог бы нарисовать корявый прямоугольник, покрасить его в салатовый цвет – и они расхвалили бы, не моргнув. Мне стало даже обидно. Так что после Салона я предпочту, чтобы от восторга пищала какая-нибудь столичная критикесса. Даже если она лицом похожа на гризли и весит столько же.
Мэгги рассмеялась негромко:
– Ладно, я поняла. Если увижу у тебя на холсте зелёный прямоугольник, визжать не буду. Вынесу суровый вердикт.
– Ну-ну.
– Но вообще-то подозреваю, что у тебя картины нормальные. Тем более что некоторые наброски я видела на столе. И кстати, раз уж речь зашла – может, всё-таки нарисуешь моё лицо, а не попу?
– Я почти не пишу портреты. Не из мизантропии или вредности – просто, видимо, не мой жанр. Не люблю, когда позируют специально.
Мы долго ещё петляли по закоулкам на Совином Холме, пока не вышли на южный склон. Открылся неплохой вид. Склон в этом месте был довольно крутой, а дома внизу – невысокие, в два-три этажа, поэтому они не загораживали обзор. У подножия, ярдах в трёхстах от нас, тускло поблёскивала река – серо-стальная лента в каменной окантовке.
– Ты интересный человек, Эрик, хоть и колючий, – сказала Мэгги. – Мне кажется, ты напишешь картину, которая всех по-настоящему удивит. Я не критикесса-гризли, конечно, но у меня предчувствие.
Она улыбнулась мне и, переведя взгляд на реку, задумалась о чём-то своём. Сейчас она была красива по-настоящему, хотя красота эта ещё сохраняла налёт болезненной слабости и не имела ничего общего с томной негой, которую так любили классики-живописцы, или с румяной жизнерадостной пасторалью. Мэгги напоминала сорный цветок на обочине автострады. Она была уязвима и
