Девять кругов мкАДА - Фрэнсис Кель
Резко дернув, я распахнула штору, и спальню озарил яркий дневной свет.
Возле кровати никого. Конечно.
За окном – бескрайний вид на лес. На съемной квартире я редко раздвигала занавески. Серая панелька напротив чаще вгоняла в уныние, чем радовала глаз. Даже в солнечный день она казалась немыслимо уродливой, пустой, даже неживой, хотя каждый вечер там зажигались окна.
– Какой красивый вид, – оценила я.
– Ох, да. К счастью, заповедник. Не застроят.
– Кто знает. В Москве все застраивают.
– Ну, это вряд ли. Хотя вы правы. Весь город застраивают, да и метро теперь везде. В Бирюлево тоже роют. Всю Москву перерыли. Она уже внутри совсем пустая.
– Пустая, – повторила я усталым эхом.
– Того и гляди провалится.
– Ну, город растет, – приблизившись к стеклу, ответила я. – Ему нужно больше территории.
– Да, но нельзя же… пустой быть. Полой. Надо чем-то заполнить.
Я оглянулась. Улыбка ее показалась мне до отвращения мерзкой.
Бабушка всегда вызывала у меня ужас. Но в ней была… сила. Власть, которая пугала так же, как и отвращала. А что Сонечке от этого?
– Сколько тебе платят?
– Достаточно, – ответила Сонечка.
От одной мысли, что теперь ей буду платить я, становилось странно. У меня на счету – минус ноль рублей. Я выросла в однокомнатной квартире на первом этаже хрущевки. А теперь весь этот музей, где каждая ложка – в перечне антиквариата – мой.
Мой.
Почти.
Сонечка нервно терла грудь.
– А где все же остальные ключи? – снова спросила я. – Во входной двери три замка.
– Ох, это…
Сонечка забегала глазами.
– Все пропали, – повторила она с готовностью. – Столько людей в квартире побывало с тех пор. Я вас звала. Вы не шли.
Не могла, пока рядом оставалась мама. Не так. Находила в себе силы не идти. Одиночество не могло заглушить зов.
Я перевела взгляд на большую пустую кровать.
– Она умерла здесь?
– Да. Три недели мучилась. Никак не могла уйти. Ее не отпускало.
Бабушка ждала меня.
Наевшееся до отвала тело стало ленивым. И я задернула плотно шторы.
Сытость прогнала сосущее ощущение пустоты. Еда заглушила голод, пусть я и знала, этого было недостаточно. Выключила телефон – чтобы не проверять постоянно уведомления, ожидая пополнение счета. Я не ответила на сообщения мамы: она, кажется, что-то заподозрила.
Свет в комнате стал приглушенным. Кровать оказалась слишком удобной. Даже для той, на которой три недели умирала одинокая старуха.
Я упала головой на подушку, уставившись в потолок.
Тихо прикрыли дверь, и стало совсем темно.
Квартира находилась на последнем этаже. Живи бабушка в деревне, односельчане прорубили бы потолок. Может, тогда не пришлось бы мучиться в агонии три недели.
Тело отупело. Оно стало непослушным, довольным, маслянистым. Оно растеклось по матрасу неповоротливой тушей. Бледной, дряблой, слабой. В костях началась ломота, точно они рвались из плоти в разные стороны. То ли к потолку, то ли под пол.
То ли в небо, то ли в землю.
А я лежала.
Немощная. Расплывшаяся. Обрюзгшая.
Слабая. Пустая. Голодная.
Земля подо мной дрожала, клокотала. Пустая.
А меня все звали.
Звали.
И Белая хихикала в углу у изголовья. Она больше ничего не услышит теперь, когда слышать буду я.
И заткнуть их можно, только если заполнить эту пустоту.
Я села на постели так же резко, как легла. Белая тоже была здесь, она выглядывала из-под кровати.
Пальцы оставались липкими от жира, хотя хорошо помню, как вытерла руки. Тело обмякло. В животе была тяжесть. А в горле – ком.
Я не понимала еще, куда бегу.
Стараясь не смотреть по сторонам, слезла с кровати, метнулась в коридор, на ходу, не задерживаясь, схватила ветровку, обулась, распахнула дверь.
– Ой!
Раздался стук, что-то щелкнуло, рассыпалось.
– Извините…
Я бросилась на помощь, протягивая руку упавшей женщине. Это была соседка, что повстречалась ранее. Она, сидя на полу, терла лоб, отчего взъерошенные волосы становились еще растрепаннее.
Она схватила меня за руку. Хватка у нее оказалась бульдожья, а ладонь липкая, потная. Женщина кряхтела и тянула меня вниз, пока поднималась. От нее смердело потом, отчего мне снова стало дурно.
– Извините, – повторила я по привычке, но на лицо уже не смотрела, только на соль, рассыпавшуюся по полу.
– Я… это. – Она оглядела меня с головы до ног, шмыгнула носом и наклонилась, поднимая синюю банку с красной крышкой. – Соль хотела вернуть. Одалживала.
Банка оказалась наполовину пуста. Соль рассыпана по всей лестничной площадке.
Соседка разглядывала меня пристально, не отрывая глаз.
– Ты, значит, теперь тут будешь?
– Да, – ответила я раньше, чем подумала.
Но это ведь было уже давно решено. Когда я осталась пообедать. Или еще раньше – когда сошла на зеленую ветку.
Нет. Когда я заблокировала мамин номер и перестала отвечать на ее сообщения.
Когда оглохла от голода.
– Теперь тут буду жить я.
Она вдруг ощерилась.
– Убиралась бы ты подобру-поздорову.
– Иначе что?
Соседка попятилась, прижимая банку к груди.
– Мне ты ничего не сделаешь, – выставила она перед собой палец. – Слышишь? Мне ты ничего не сделаешь. Я тебя запру.
И она нырнула за дверь своей квартиры, громко хлопнув дверью.
Я оглянулась на прикрытую дверь в бабушкину квартиру. «Гори в аду» читалось по-прежнему очень отчетливо.
Пальцы были жирными. Тело обрюзгшим.
Я ненавидела свое тело. Я ненавидела его слабость. Я ненавидела его. И шум. И зов. Они замолкали только на время. Или когда я так уставала, что не оставалось сил думать, или когда наедалась настолько, чтобы заткнуть эту дыру.
По вечерам я всегда бегала, чтобы от усталости поскорее заснуть.
Из окна подъезда видно было зеленые заросли Царицынского парка.
Раньше, еще до нашего побега от бабушки, она часто водила меня туда. Мы усаживались на курганах среди запутанных тропинок, и бабушка молчала. Мы слушали тишину и пустоту. Тогда я еще не знала: эта пустота – единственное, что по-настоящему ощущает моя бабка.
– В них же ничего не осталось, – говорила она с каким-то восторгом. – Ученые все вырыли, забрали, развезли по музеям. А мы остались. Тут ходим. Мы никуда не делись.
Уже потом, когда мама сбежала на другой край Москвы, а Белые стали приходить ко мне во снах, мама пояснила, кем была наша бабка. Или чем.
* * *
Ворота с царственной «Е» скоро остались позади.
Бежать было легко. Бег заглушал голоса, от него голова становилась пустая.
Я нырнула на тропинку из кирпича, заросшую майским густым мягким мхом. В тени сохранялась прохлада и приятная тень. Мышцы работали. Тело наполнялось силой, легкостью. Можно было сосредоточиться на движении. Все мысли
