Князь Пушкин - Сергей Александрович Богдашов
Собственно, основное я услышал значительно раньше. Почти в самом начале беседы.
Вельские земли включали в себя сорок шесть с половиной тысяч десятин* пахотной земли. Плюс семьсот тридцать три — неудобья, и больше тысячи — чересполосицы, как здесь называют берега рек, болот и озёр, которые меняют своё положение и учёту не подлежат, а то и границы соседних участков, не привязанные к твёрдым ориентирам.
* 1 десятина земли — это 1,0925 гектара.
Ко всему этому громадному земельному наделу прилагалось пять тысяч сто восемьдесят семь ревизских душ, проще говоря — лиц мужского пола самого разного возраста.
— Твою ж дивизию! — высказал я своё впечатление от услышанных цифр, когда мы разошлись заполночь спать и я остался один на один с тульпой, — Сколько же земли! А я — ни разу не агроном!
— Александр Сергеевич, а вы поля внимательно рассмотрели? — вкрадчиво поинтересовался у меня Виктор Иванович.
— Было бы, на что смотреть. Такие же жалкие колоски, что и у деда на полях. Эх, вот в моём мире пшеница колосилась, так колосилась! А рожь как стояла!
— А какие сорняки на полях растут, запомнили?
— Мы что, сорняки собираемся выращивать? — ехидно поинтересовался я в ответ.
— Конечно нет, но всё же вспоминайте, что вы видели. Это важно.
— Ромашку видел, — начал я загибать пальцы, — Крапиву, лебеду, местами иван-чай был, но в малом количестве. И что?
— А то, что по сорнякам можно определить кислотность почв. И здесь она очень хорошая. Почти нейтральная.
— Замечательно, но что нам это даёт?
— Были бы почвы кислые, их пришлось бы известковать, но при уровне нынешней техники и транспорта такая задача архисложная и дорогая. Но без этого на хороший урожай можно было не рассчитывать. А так — есть над чем подумать. Ой, как есть! Вы спать ложитесь, а я пока память поворошу. Надо же — какие интересные задачки вам жизнь подкидывает! Я в восторге!
Утром позавтракали, чем Бог послал, а послал он очень даже немало, и пока дед с губернским секретарём качество рассолов оценивали, отходя от вчерашнего, я успел у Селивёрстова про землепользование выспросить.
Оказывается, был тут ещё не так давно агроном, из шибко умных и образованных. Два года он бился, пытаясь сиволапых крестьян приучить, как надо пользоваться инвентарём, закупленным по его заявке, но прошлой осенью послал всех к чёрту, написал докладную записку, да и был таков.
К счастью, второй экземпляр записки у Селивёрстова сохранился и Никифор Иннокентьевич разыскал её для меня, отдав в руки под обещание, вернуть в следующий же приезд.
Так что обратная дорога у меня прошла весело, если кто хочет посмеяться над тем, насколько удобно читать в трясущейся карете мелкий убористый почерк.
Записка эта очень интересна, в ней господин агроном заявляет, что он получил хозяйственное образование в высшем агрономическом заведении, после которого был послан для усовершенствования за границу и, наконец, заведовал хозяйством казенной фермы, где убедился, что у нас «неприменимы те улучшенные способы полевозделывания, которые употребляются за границею, что мы не можем употреблять улучшенные орудия, разумеется, вследствие недобросовестности русского крестьянина. А так же из-за невежества и бессовестности батраков, безответственности и известных нам качеств русского крестьянина относительно его пренебрежения и невнимания к чужой собственности».
Короче, за два года крестьяне всё ему переломали, и не по разу, а также «каждый день теряли детали различных частей снарядов и инструментов».
Агроном, конечно же, свалил все на недобросовестность, невежество и прочие дурные качества русского крестьянина и пришел к убеждению, что с таким народом ничего не поделаешь, забраковав все улучшенные орудия труда.
Затем, на основании различных соображений, агроном пришел к заключению, что у нас неприменима плодосменная система, что мы не можем сеять клевер, не можем употреблять искусственные туки, улучшать скот и так далее.
Апофеозом стал вывод о том, что «все хозяйства должны оставаться при старой трехпольной системе хозяйства, отдавать земли на обработку крестьянам издельно, с их орудиями и лошадьми, вести такое же скотоводство, как прежде», словом, делать то, что делается ныне в падающих год от году помещичьих хозяйствах.
Конгениально!
Виктор Иванович, который читал сей опус, устроившись у меня за плечом, ржал, как лошадь, со смаком декламируя особо вкусные места, и тут же вставляя в них свои ехидные комментарии.
А вот мне вдруг стало не смешно.
Скажу больше того — этот агроном, как узкий специалист, в чём-то даже прав и его рассуждения были основаны на длине того поводка, дальше которого он уже вступит в область вопросов, находящихся вне его компетенции.
Русский крестьянин хитёр и изворотлив. Его жизнь к этому приучила. Недостаток образования и ширины кругозора народ компенсирует смекалкой и житейской мудростью. И ради непонятной и ненужной ему идеи мужик жилы рвать не будет.
Кому охота горбиться на неоплачиваемой барщине?
Положа руку на сердце, я бы и сам поломал к чертям собачьим все эти приспособления, чтобы не кормить овода и мошку весь световой день.
Нет, принудительный рабский труд своё отжил.
И агроном не прав. Дело вовсе не тупом крестьянине, а в отношении к нему.
Но одна только мысль о том, что крепостным крестьянам надо платить за труд вызовет целую революцию в обществе. Почище той, бестолковой, которую попробовали чванливые декабристы изобразить. Они, по сути, пытались стать проводниками буржуазной революции, представляя себя первыми среди равных.
Глава 10
Карета от Святогорского монастыря неспешно тащилась в сторону Михайловского. На козлах сидели Григорий Фомич с теперь уже со своим неизменным помощником Прошкой.
Да я как-то и не против того, чтобы Поползень Гришке помогал. С лошадьми парень ладит, да и с Гришкой они как-то смогли сродниться. Глядишь, и научится пацан каретой управлять, да Григорий его коновальскому делу немного обучит.
За каретой плелась савраска монашка, а рядом со мной сидел её владелец, брат Афанасий.
На самом деле Афанасий никакой не монах, и даже не послушник — он вообще к церкви не имеет никакого отношения. Как мне объяснил отец Иона, парень оказался у ворот монастыря пару лет назад вместе со своей кобылкой, не знающий ни имени, ни отчества. Ну, а церковь, увидев убогого, дала Афанасию имя, кров и еду за его посильный труд на благо монастыря.
— То есть, над Афанасием крепости нет? — уточнил
