Коммунальная опера - Владимир Вестер
– А вы и петь будете или только играть? – спросила мама.
– Пока только играть, – сообщил он и как-то особо торжественно посмотрел на Клюева. – Да, пока только скромно, но публично буду музицировать…
В тот вечер, когда он это сказал, в окно комнаты на пятом этаже опять стучал длинный дождь.
Когда дождь стучать перестал, пошел снег. Он шел несколько дней без лишнего шума, и крыши стали белыми и словно мягкими. Эти природные особенности привели к тому, что в комнате днем горел свет, а ночью не горел, и Клюев пытался понять, включать эти зимние впечатления в оперу или не включать.
К середине января из-за других дел, связанных с пристальным изучением жизни квартиры, репетировать ему стал недосуг. Новых интересных драматических поворотов не находилось, и он решил, что надо бы, наверное, вслух почитать кого-нибудь из драматургов, чтобы найти поворот. В их комнате на верхней полке мог стоять том романа Боккаччо, однако почему-то стоял том произведений Шекспира, изданный бог весть кем и бог весть когда. Клюев, подумав, роман, наверное, у себя в комнате дописывает Петр Палыч, со стула и водруженной на стул табуретки достал обнаруженного Шекспира и между страницами нашел фотографию. Среди изображенных, многочисленная группа которых стояла на фоне большого белого здания с колоннами и двумя пальмами в кадках, он с трудом узнал их дальнего родственника. После чего ощутил себя не только серьезным читателем, но и первооткрывателем фотодокументов.
А родственник – это случилось в середине той же зимы – ощутил себя серьезным работником культуры. Теперь он обеими руками, с полной внутренней отдачей играл по двадцать пять минут перед началом каждого вечернего кинофильма и однажды запел: сначала про Кустанайскую ГРЭС, затем про отдых в санатории имени Микояна. И, надо сказать, запел он с такой силой и с таким чувством, что один из зрителей бросил пить пиво и на все фойе закричал: «Давай теперь что-нибудь из Шекспира!»
За модернизацию репертуара ему дали комнату площадью восемь квадратных метров, расположенную в подвале кинотеатра, с единственным окном на уровне ходивших по тротуару ног. Получив комнату, родственник от Клюевых съехал. Перед съездом сказал: «Мне, труженику публичного жанра, служебную комнату выделили. Она по площади такая, что некуда девать мою провинциальную рухлядь. Пусть пока побудет у вас!». На другой день он купил новый чемодан, и мама не знала, куда девать старый. Пока в один из солнечных февральских дней она ни сложила в него две толстые старые портьеры, насыпала сверху нафталин, закрыла крышку и спрятала под кровать. Но так, что днем на чемодане можно было прочитать «Петров», а вечером «Потемкин».
То же самое можно было прочитать не только на чемодане. (Правильное чтение одними чемоданами не огранивается.) Это же без особых усилий можно было прочитать и на широких бумажных афишах, украсивших по весне столичный город. Их Клюев, выйдя однажды из дома, насчитал за ближайшим углом и на всех улицах, примыкавших к соседней, ровно столько, сколько сумел насчитать. Еще одна была на крыше трамвая, со звоном проезжавшего вдоль витой ограды бульвара. И на каждой, где бы ни попадалась на глаза, после двойной фамилии автора ясно читалось:
«ЧАС ПРОБИЛ!»
И ниже:
«БОЛЬШАЯ КОММУНАЛЬНАЯ ОПЕРА С ХОРОМ, ЛЮДЬМИ, ТРЕХСТВОРЧАТЫМ ШКАФОМ И ДРУГИМИ ДЕКОРАЦИЯМИ».
Шампанское
Дождь стучит по карнизу. Да еще так, что кажется, что вечно будет стучать. Осенний лист к стеклу прилепился, и сумерки сгущаются. На улице фонари еще не зажглись, но готовятся. Скоро мама домой придёт: пальто холодное, мелкие капли на ворсе. Она шампанское принесёт. В тёмной бутылке. Горло в фольге. Надпись на этикетке – «Советское» (большими буквами), а «полусладкое» – маленькими. Тогда-то и окажется, что это и есть тот самый «пенистый напиток». Мама скажет, вздохнув: «Вот на работе дали. Я ее на подоконник поставлю. А ты гляди – не урони. Говорят, нельзя ее разбивать, примета плохая».
Он знает: мама немножко придумывает. Она эту бутылку купила в магазине. В том, что с пышной люстрой на потолке. Ей для этого талон на работе выдали. То есть сначала ей хотели выдать талон, а затем сказали: «Вы, Анна Николаевна, и так себе шампанское можете купить. Зачем вам талон?».
А то, что она толстую бутылку из темного стекла на подоконник поставила – очень правильно. И правильно, что его предупредила, чтобы не уронил. Он иной-то раз так в свое воображение погрузится, что и не заметит, как бутылку с подоконника на пол уронит.
А по приметам – враки. Вымысел. Это всё то, что по радио невидимая дикторша внушительным голосом называет «тьмой и предрассудками, доставшимися нам от прошлого». Откуда она знает? Кто ей это сказал?
А вот то, что гости в комнате соберутся, – то уж наверняка. Они всегда собираются, когда праздники… Новый год или другие… А шампанского попробовать всё равно не дадут. Проволоку размотают, пробкой хлопнут и сами всё выпьют. Да еще с таким удовольствием, с каким всегда пьют. А как выпьют и фужеры на скатерть поставят, так потом один гость, черноволосый и толстый мужчина в жилетной тройке и с головой, похожей на утюг, сразу скажет:
– Да-да, товарищи! Да-да! Так, товарищи, ещё можно жить!
А сосед его по столу, румяный, с белыми бровями и маленькими ушами, закивает, руки зачем-то потрёт и закричит:
– Вот где крымский виноград, бочки деревянные!
И все за столом засмеются. Зазвенят вилки, ножи; все начнут есть винегрет, заливную рыбу, ветчину, шпроты…
И ни откуда не появится, из небытия не вернётся тот проходимец, начальник полустанка. Ни у кого не спросит он больным голосом:
– А где же я?
Лишь двое гостей встают из-за стола, и ножки стульев скребут по паркету. Стряхивая пепел в консервную банку на сундуке, они молча курят в коридоре; затем тот, что в жилетной тройке и с головой, похожей на утюг, говорит тому, кто белобрысый и с маленькими ушами:
– Да кто нас всех разберёт. Как в голову что-то даст, в мозг что-то ударит, так всё бросишь и поедешь. А
