Чьи-то крылья - Александра Огеньская
И Стафен никак не мог отнять рук от твари. Мутило, дёргало внутри, желудок рвался наружу от отвращения.
— Крист!
Тварь выла, рычала, рыдала и хохотала одновременно. Небо мигало, словно кто-то включал и выключал гигантскую лампу — или коротило в электрической цепи.
Ладони жгло, когда через них лилась магия.
Тварь впитывала её в себя, как губка, как бездонная дыра.
А Стафен слабел. Он ведь даже и не маг толком.
Он никогда не хотел быть ведьмаком.
***
Мать умирала долго.
Стафену было уже ближе к четырнадцати, и он давно понимал, что такое смерть. Однажды уже понял, что смертен — среди ночи, лёжа в темноте, в кровати. Дуб шумел листвой, по подоконнику дробно бил дождь. А Стафен лежал под одеялом и вдруг разом ощутил, какой он маленький в сравнении с землёй, что под ним десятки и сотни километров бесконечной земли, камня, лавы, огненное земное ядро, которое ворочается внутри, как гигантский мотор. А он — маленький. Земле миллионы лет, а ему всего лишь тринадцать. И он умрёт. Его не станет. Смерть предстала перед ним как чёрная пустота, из которой он вдруг случайно появился (что тоже страшно, потому что его столько времени не было совсем), и в которую уйдет. И его не будет.
И от этого стало нечем дышать.
А потом, когда снова расправились легкие, снова ударило — мамы не будет тоже. Ещё одна чёрная пустота.
А чуть позже двенадцатого дня рождения мать заболела. Сперва это было какое-то легкое и почти бессимптомное недомогание: после работы она стала ложиться на диван и час-полтора дремать. Ещё через какое-то время — резко похудела. Появились таблетки и травки, свиточки и амулеты. Стафен взирал на них с ужасом, но потом отводил взгляд и перед самим собой делал вид, что ничего страшного.
Наконец мать ослабела. Она уже не работала, а сидела целый день в кресле под дубом, еду для неё и Стафена готовила соседка, или сам Стафен варил макароны и замороженные магазинные фрикадельки, совершенно безвкусные — или ему так казалось. Школьную рубашку Стафен гладил сам и кое-как, а матери говорил:
— Ты должна лечиться. Есть же лекарства. Давай поедем в город и заплатим денег, пойдём к лучшему доктору!
— В городе, — отвечала мать, — я совсем умру. Тут мне лучше.
У Стафена был уже тогда билет в деревенскую библиотеку — свой собственный, а не мамин. А в библиотеке — компьютер с доступом в интернет. И там Стафен сидел, пока не выгоняли, и искал для мамы врача, который бы приехал и её исцелил. В деревне, кстати, появился новый фельдшер, не местный, и поселился в домике на другой окраине. Стафен его издали видел, но сделал вид, что не узнал.
… И в один день мама позвала из комнаты и велела:
— Не иди в школу, сиди во дворе, хорошо? Я позвала тётю Еленку, она скоро придёт.
И Стафен как-то сразу понял, что и к чему. И просто смотрел на мать во все глаза. Она его поняла и слабо сжала его руку.
— Ничего больше нельзя сделать. Если бы я только могла… Но это не лечится. Прости.
И начала умирать.
Прибежала тётя Еленка, с которой мама была почти как сестра. Стафен послушно вышел во двор и сел в кресло, в котором все последние месяцы сидела мать. Было ли ему страшно? Наверно, нет, не страшно, а просто целиком и полностью поглотил тот ужас, который Стафен испытал, когда понял, что такое смерть.
Чёрный ужас, и слышались приглушенные стоны, шепот и вскрики, и через какое-то ещё время прибежал тот новый фельдшер с медицинской сумкой, мимоходом положил Стафену руку на плечо, исчез в доме.
Стафена никто не звал, не говорил, что там, а в окно он не заглядывал, потому что боялся и робел.
Дуб стал вдруг весь целиком желто-коричневый, хотя стоял ещё только май, совсем недавно лопнули почки и повылезли свежие молодые листики.
Пожелтел и начал осыпаться.
Стафен, возможно, тихо плакал, но точно не знал и не помнил. День шёл к обеду, потом к ужину, потом к ночи, а Стафен всё сидел, голодный и испуганный, и нервно прислушивался.
Высунулась из окна Еленка, растрёпанная и страшная. Велела:
— Иди скорее к матери, она зовёт. Давай, Стаф, иди.
В кровати, которая была теперь слишком широка и глубока, провалившись вроде как, лежала женщина, которая на маму не походила. Тощая, вместо лица — череп с запавшими глазами, а руки комкали то ли платок, то ли ещё какую тряпицу.
— Возьми моё, — прошелестела мать ужасным, диким голосом.
— Что? — переспросил Стафен. — Что — взять?
А она совала ему в руки эту тряпицу.
— Моё. Мой дар. Мою силу. Возьми от меня. Стань… стань… Будешь? Хочешь?
Стафен не понимал, но замотал головой.
— Нет. Нет, мам, не надо.
Еленка охнула над ухом.
— Бери. Мать даёт, бери.
— Нет.
У мамы были уже не пальцы, а скрюченные когти, как у яги из сказки или у вампира.
Стафен испуганно попятился. Но убежать ему не дали. Тот фельдшер схватил за плечи.
— Мать даёт тебе свою силу. Бери. Ты должен.
— Я… я — нет. Я не буду. Не стану…
Такой животный, нечеловеческий ужас был у Стафена в жизни впервые. И, может, в последний раз. Он хотел, чтобы всё кончилось, а маминой силы не хотел. Нет. Нет. Это её, не его. От ужаса он как-то вывернулся из цепких рук, как-то же, не чувствуя ни ног, ни всего себя, побежал. Бежал, ничего не замечая, и наступила ночь. Каркали вороны, на небе зажглись звёзды, а лес — обычный хвойник — стал страшным и холодным.
И тогда Стафен окончательно разрыдался, и рыдал, пока, кажется, не заснул или просто впал в бесчувствие.
Очнулся, когда ударила молния и загрохотал гром. Полился дождь, вмиг вымочив и лес, и Стафена, и превратив землю под ногами в хлюпающее болото.
Мать, почувствовал Стафен, умерла.
Совсем.
Страшнее всего потом стало вот что: Стафен долго не мог чувствовать. Совсем и ничего. Ни голода, ни горя. Он до мелочей помнит похороны — стоял яркий летний день. Было жарко, в чёрной рубашке пот тёк между лопатками, щекотал и раздражал. Воротничок натирал. Все плакали. Тётя Еленка, отчужденная и строгая, ничего Стафену не говорила, кроме каких-то неважных, бытовых вещей: ешь, иди, сядь и жди, а дальше между Стафеном и Еленкой, и всеми
