Чьи-то крылья - Александра Огеньская
И теперь, стыдясь, нарочито долго тянула свой утренний кофе, а потом добавку, а после просто смотрела в окно. В окне ничего интересного не наблюдалось, только пару раз пролетел почтовик — с одной мелкой сумкой, значит, только письма. Странно, что в нынешнее время интернетов и десятка мессенджеров на один телефон кто-то еще пишет и получает бумажные письма. Который день стояла жара, но не чрезмерная, не душная, а такую Лиза любила. Такую она всю долгую слякотную зиму ждала с нетерпением.
Она с сожалением отвернулась от окна и набрала номер участкового сантехника. Того, нормального, даже симпатичного, кстати. Долго слушала гудки. Наверно, борется с очередной протечкой и, возможно, как раз сейчас вылетел из окна. Ладно, можно позвонить позже. Водоросль за дверью вела себя тихо, поэтому лишний раз туда заглядывать Лиза не стала. Заварила ещё кофе.
***
— У меня в магазинчике разные цветы. Нарциссы, крокусы, розы, конечно, глициатусы, колпесты… Люблю их, у них такие нежно-лиловые мелкие цветочки…
— Колпесты?
— А розы мы завозим какие только бывают у селекционеров. Знаете, что означает одна алая роза на языке цветов?
— Нет. Откуда бы…
— Нежная страсть. А вот, допустим, букет белых роз?
— Большая нежная страсть?
— Нет, любовное томление. Или, допустим, оранжевые и желтые герберы?
— Я и цветов-то таких, если честно, не знаю.
— На ромашки похожи, только красивее. А означают верность и вечную любовь. Как у вас с любовью, если не секрет?
Стафен моргнул.
— Что?
От Криста проистекало слабое и приглушенное раздражение. А самому Стафену было неловко. К нему, э, клеятся?
Точно — клеятся! Клеится. Прижалась боком и глядит искоса. Стафен смутился.
— Э. Не очень. Работа такая, знаете, напряженная. Не очень-то располагает.
Лиза эта — ну точно, давно не было сексуальной активности, если сухим анкетным слогом — с явным придыханием сообщила:
— У меня в магазинчике много белых и алых роз. Пользуются большой популярностью.
И как-то совсем уж активно вжалась своими, э, грудями. Они очень хорошо ощущались через тонкую пижамную кофту. Стафен почувствовал, как к щекам приливает горячая кровь. — Вы… вы…
От волнения начал заикаться. И почему же Крист не вмешается?! Ах да, ящеры не слишком это всё понимают…
— Тут так страшно. И нечем заняться. И…
И тут Стафен вспомнил. Лиза Вильновски, тридцать два года, целитель-терапевт в городской клинике.
Стафен сглотнул.
— Ты не Лиза.
— Нет.
Лицо "Лизы" словно пошло рябью. Но сразу почти прекратило. И снова сделалось Лизиным.
— Ты вообще человек?
— А есть какая-то разница? Секс — он везде одинаковый.
— Ты суккуб.
— Нет.
Мягкие пальцы, наглаживавшие грудь Стафена, вдруг сделались твердыми и когтистыми.
— Не суккуб, не вампир и не ведьма, — промурлыкала тварь.
— Крист!
Крист взволнованно взмахнул крыльями, но замер.
Когти удлинились и легли Стафену на горло. Пока что нежно, но аккурат на то место, где проходит артерия.
— Не дёргайся. Если тебе так уж важно, то я — лес. Я — всё, что ты видишь вокруг. А такие как ты — и как твой зверь — сюда редко забредают. И вы очень уж аппетитные. А я ужасно голодна…
Крист зарычал, не решаясь что-то сделать, а Стафен зажмурился и толкнул.
Толкнул, в толчок вплетая все свои не очень-то обширные магические силы.
— Уйди! Оставь нас в покое!
И тварь гнусно захохотала.
***
Это был паралич воли, оцепенение связи, и вдруг — спало. Будто оборвались те нити, электрические цепи и проводки, которые держали в напряжении последний час. Или сколько там на самом деле времени прошло… Крист вдохнул полной грудью и расправил крылья. Хотел даже ударить, но не видел куда и кого, потому что лес вдруг растянулся в невообразимую бесконечную полосу, завертелся и вдруг — схлопнулся.
И ничего не стало.
Только звенело, звенело и звенело тонко и навязчиво над ухом.
И не было воздуха.
Крист беззвучно распахнул рот, высунул язык (и стал, конечно, похож на собаку — вспомнил, ему говорили). Но воздух не появился.
Крист закричал — но звука не было.
Крист попытался бежать, лететь — но его обволокло безвоздушной влажностью и непрозрачной желтизной.
И тогда Крист понял.
Желтизна пульсировала. По желтизне сновали красные прожилки, в прожилках — капельки. Сгусток сжимался и разжимался, гоняя по прожилкам капли и пузырьки.
Звуков не было. Воздуха не было. Свет не приглушался ничем, даже если зажмуриться.
Крист оказался в яйце. Он снова забился и затрепыхался, но он и был тем самым сгустком, затемнением, едва просвечивающим сквозь скорлупу.
Крист сидел в яйце, яйцо стояло под лампой инкубатора в ряду таких же бессмысленных яиц с затемнениями, и в них другие сгустки сжимались и разжимались, гоняя по прожилкам кровь.
Ряды не нужных никому яиц, на которые специальные работники вынуждены тратить своё рабочее время и силы только потому, что им за это платят. Всегда мало, недостаточно, а работа монотонная — включать и выключать лампы, следить за датчиками температуры, раз в шесть часов переворачивать одинаковые яйца. В одном из них и сидит Крист, немой и бессильный, ничего не понимающий, не знающий внешнего мира, ничего почти, кроме желтого света, не видящий.
Сжатый тисками скорлупы и неспособный даже закричать. Раз в шесть часов его мир переворачивается с ног на голову в полной тишине и бессилии.
Крист бесконечно и бессмысленно кричит; даже если звука этого нет вне, он есть внутри Криста. Час за часом. День за днём. Раз в шесть часов перехватывает слабые сгустки легких, и даже внутренний крик прерывается.
***
С лица твари опадают клочья, целые лоскуты кожи.
Где-то там рычал и шипел Крист, походя на разозленного огнедышащего дракона
