Пустая - Яна Летт

– Люди становятся пустыми по разным причинам.

– А ты?

– Что – я? – Я прекрасно поняла, о чем он спрашивает, но говорить о себе мне не хотелось.

– Ну, ты за что-то наказана?

– Не знаю. Я ничего не помню.

– Совсем ничего? – В его голосе слышалось явственное разочарование, и он был слишком мал, чтобы скрыть его – хотя бы из вежливости. – Прямо совсем-совсем…

– Ничего. – Я постаралась сказать твердо, и этого хватило – на несколько минут.

Хозяйка не обманывала – в конюшне действительно было тепло и сухо. Денники, мимо которых мы проходили, пустовали; только в дальнем углу слышалось лошадиное всхрапывание.

– Это Черныш, – пояснил мальчик. – А я – Сидд. А тебя как зовут?

– Тебе не стоит со мной говорить. – Я сняла с Руны вещевой мешок, открыла ворота одного из денников – скрипучие, давно пора смазать. – Думаешь, твоя мама разрешила бы?

– Я уже большой.

– Правда?

– Да, мне десять. – Сидд ковырнул носком ботинка засохший навоз. – А тебе сколько?

– Я очень устала, – пробормотала я, забирая у него одеяло. – Прости… Но я и вправду хочу отдохнуть.

Когда он ушел, я поставила Руну через стойло от Черныша, остававшегося невидимым во мраке своего денника, а сама разместилась в соседнем: завернулась в одеяло, подложила под голову мешок с вещами, а револьвер – под бок и почти сразу провалилась в сон.

Думала, что буду спать без сновидений, как обычно после сильной усталости, но вышло по-другому. Мне снился лес Никто – и пожар. Огонь с хрустом перекусывал ветки, пылали листья, фейерверками трещали хвойные лапы. Я бегала по лесу и искала Никто, чтобы вывести из огня, но его нигде не было. От пламени шел жар, и было трудно дышать. Когда я проснулась, лоб и спина промокли от пота – но, кажется, это было наименьшей из проблем.

– Она здесь! Здесь, я ее на конюшню пустила… – Голос хозяйки был совсем не похож на утренний – плачущий, высокий… Звучало так, как будто она до смерти напугана.

Судя по тому, что сквозь щели в досках не проникали лучи света, наступил вечер. Я проспала весь день.

– Вот умница, – отвечал ей мужской голос – низкий, клокочущий, как грохот камнепада в горах. – Ведь все говорят – не имей дел с пустышками, от них одни беды! Допрыгалась…

Я судорожно сжала пальцы на рукояти пистолета. Пальцы были влажными. До Руны не добраться. Что же делать? Палить во все стороны?..

Ворота моего денника открылись. На пороге стояла хозяйка – заплаканная, бледная, как сова, с взъерошенными рыжими волосами. У ее ног крутился Сидд – дрожащий, запыхавшийся, он выглядел младше, чем утром. Рядом с ними стоял обладатель громового голоса – широкоплечий, высокий, лысый, но с огромными черными усами. Если бы мне надо было придумать голос для этого человека, я бы подобрала как раз такой, камнепадный.

– На выход. – У него в руках была двустволка – с виду старая, но от этого не менее смертоносная. – И револьвер давай сюда… Только медленно.

– Хорошо. – Спросонья собственный голос казался глухим, незнакомым. – Можно узнать, в чем меня обвиняют?..

– Сейчас узнаешь, – пообещал усач, и его интонации не внушали оптимизма. – Все узнаешь, пустая. Давай сюда оружие. Без глупостей.

Я подтолкнула к нему револьвер и медленно поднялась на ноги. Я отлежала ногу, и икра гудела – было бы очень нелепо погибнуть, думая об этом.

Руна почуяла неладное и тонко заржала, ударила копытом – ворота ее денника жалобно всхлипнули.

– Выйдем на улицу, – усач качнул ружьем, – давай-давай, пошла.

– Где он? – Женщина оттолкнула его плечом, не обращая внимания на ружье. – Где он? Зачем он тебе? Ну зачем, Гневный тебя раздери? Я верну тебе деньги… Где…

– Мама, прекрати. – Сидд потянул ее за рукав, не сводя с меня взгляда. В его глазах был ужас – как будто увидел ядовитую змею посреди дороги.

– Я ничего не брала, – пробормотала я – негромко, потому что выражение лица у трактирщицы было такое, словно пропал весь дом вместе с крышей, не меньше. Мне стало не по себе. – Я только хотела заночевать здесь, и все. Клянусь.

– Все знают, чего стоит клятва пустышки. – Усач снова качнул ружьем. – Выходи. Еще раз повторять не стану, гнев…

Руна просто с ума сходила, пока я выползала из своего денника, прижимая к себе сумку. Шагая вслед за хозяйкой трактира – усач все это время держал меня под прицелом, – я думала: если меня убьют, что станет с Руной?

Здесь живут небогатые люди – они будут только рады оставить лошадь. Ее ждет хорошая жизнь.

– Что это? – Усач уже перетряхнул мою сумку, и теперь моя единственная смена одежды лежала в грязи. Из кожаного кошелька выпало несколько монет – он небрежно наступил на них ногой, чавкнула жирная грязь.

Им нужны были не деньги. Я задрожала – дождь оказался холодным.

– Я задал вопрос. – В руках усач сжимал мою папку. Зарисовки, записи, страницы Крылатой книги – все.

– А кто вы такой? Почему вы вообще так со мной… – Жалкая попытка, он даже договорить не дал.

– Глава местных блюстителей, Говардс, если уж это тебя интересует. Может, тебе еще бумаги мои показать, чтобы ты начала говорить?

Хозяйка за его плечом всхлипнула. Ее глаза покраснели от слез – и именно потому, что мне стало ее жаль, а не из-за Говардса, я заговорила.

– Это мои записи. И рисунки. Здесь кое-что… что я изучаю.

Говардс пролистал несколько страниц, и по изменившемуся выражению его лица я поняла: дела плохи.

– Об этом позже. Пока меня интересует всего один вопрос, и, поверь, пустая, тебе лучше ответить на него правильно, быстро и четко. Где ребенок?

Я молчала. У меня не было для него правильного, быстрого и четкого ответа, и дела мои действительно были плохи – хуже, чем я думала.

Я посмотрела на женщину – рыжие волосы успели промокнуть от дождя, облепить лицо, как щупальца. Сидд стоял за ее спиной – потерянный, беспомощный. Я вспомнила: маленькая растопыренная пятерня, громкое агукание, мыльная пена на полу перед печью.

– Послушайте. – Я старалась смотреть женщине прямо в глаза, хотя это было непросто. – Я не имею к этому никакого отношения. Клянусь. Я ничего не знаю…

– Молчать. – Говардс тряхнул ружьем, но усилием воли я заставила себя не смотреть в его сторону.

– Вы же знаете. – Я заговорила тише. Чем тише говоришь, тем лучше люди тебя слышат. – Знаете, что я остановилась здесь только на одну ночь. Что я иду на гору. Пик Кошки, помните? Я бы ушла утром…

– Не сомневаюсь. – Говардс все не унимался – кажется, дай ему волю, уже расстрелял бы меня из своей двустволки и пошел бы домой спать.

– Я ведь не старше вашей дочери. Может быть, младше. Я не стала бы причинять вред ребенку. Я не стала бы причинять вред вашему ребенку, клянусь.

Я повторяла эти слова, как заклинание, не глядя на Говардса, и взгляд хозяйки начал понемногу проясняться. Только тогда я повернулась к Говардсу, и дуло его ружья уперлось мне в живот.

– Я знаю, вы не любите пустых… Никто не любит. Но так ребенка не вернете. Если бы я его взяла – разве стала бы спать на конюшне как ни в чем не бывало?

– Кто тебя знает, – буркнул Говардс, но в его грохочущем голосе поубавилось уверенности.

– Я не похищаю детей. Я только хотела переночевать здесь, прежде чем идти к горе.

Некоторое время все молчали – только всхлипывала хозяйка. Интересно, где ее муж? Почему не поддерживает ее в такой страшный час, не выбивает из меня дух, требуя рассказать, где сын?

Дождь не прекращался – на месте Говардса я бы ушла под крышу хотя бы для того, чтобы сберечь оружие. Кажется, он подумал о том же, потому что, сурово хмуря брови, дернул головой в сторону дома.

– Иди внутрь. Маффи, ты тоже. Незачем под дождем стоять.

Кадка, в которой утром купали младенца, все еще стояла у печи, и при взгляде на нее у хозяйки задрожали руки.

– Сделай нам чаю, Сидд. Живей. – Говардс уселся за стол, кивнул Маффи. – Садись. Ты тоже.

В обычных обстоятельствах я бы порадовалась, что сижу за одним столом