Канцелярская крыса. Том 2 - Константин Сергеевич Соловьев
Каждый следующий шаг давался тяжелее предыдущего, точно ноги его постепенно наливались чугуном. К тому моменту, когда до трона оставалось пять или шесть шагов, Герти уже ощущал себя так, будто весит добрых двести фунтов. Но он знал, что должен пройти эти оставшиеся шаги, пусть даже придется закусить до крови губу и закрыть глаза. Этого требовал замысел полковника Уизерса, показавшийся Герти безумным с самого начала, но единственный из тех, что имелись в его распоряжении.
Когда до трона оставалось два шага, кто-то из шеренги угольщиков вышел вперед, встав у него на пути. Герти не сразу узнал его. Отчасти в этом виновата была муть, повисшая у него перед глазами, застилавшая зрение облаком пепла.
– Нду чч-ч-тдо, сыдяк, г-г-готов погредь св-в-ввою задницу?
Это был Паленый, но выглядел он так, что Герти ощутил нестерпимое жжение в пищеводе, как если бы хватанул одним глотком целый стакан хваленого неразбавленного ямайского рома. Револьверная пуля, угодившая ему в лицо, не убила угольщика, лишь раздробила кости его черепа, вышибив нос и изувечив то, что осталось. Кто-то потратил немало сил, собирая обугленные черепки воедино и соединяя их при помощи проволоки и кровельных скоб. Но, несмотря на все усилия безвестного мастера, это более не выглядело как человеческая голова, скорее как разбитая головоломка, куски которой едва держатся вместе.
Неровные пластины черепа дребезжали всякий раз, когда Паленый открывал рот, связывающий их проволочный каркас вибрировал, что придавало голосу угольщика диковинный акцент. Кое-где с костей свисали лохмотья кожи, опаленные пороховой вспышкой и похожие на старые отслаивающиеся обои. Вместо носа чернел провал размером с кулак, обнажающий тонкие перегородки носоглотки, похожие на истончившиеся пластинки внутри грецкого ореха. Один глаз перекосился в глазнице и лишился века; налитый кровью, он походил на какую-то жуткую ягоду, втиснутую в череп. Второй смотрел без всякого выражения, но Герти в его взгляде померещилось нечто такое, по сравнению с чем даже вечность на раскаленном троне могла показаться мелочью.
Паленый, плотоядно глядя на Герти, стискивал костлявую руку на рукояти пистолета, торчавшего за поясом. Было видно, что больше всего на свете ему сейчас хочется уставить ствол пистолета Герти между глаз и спустить курок. Его буквально трясло от злости, наверно, впервые в жизни даже сильнее, чем от боли. Но он знал, что тем самым испортит себе основное удовольствие, и держался изо всех сил, как гурмэ сдерживается, чтобы не закусить в привокзальном буфете, испортив тем самым аппетит перед роскошным ужином, ожидающим его дома.
– Ког-г-г-гда ты пдопечешься, я буду отгрызадь от дебя кусоч-ч-ч-чки, – его голос шипел, квакал и дребезжал, обжигая щеку Герти, – вкусдые кусоч-ч-чки жареной плоди. Я с-с-с-съем ее без подливки, макая в твой собственный горячий жир…
Жар в недрах его тела трещал, в открытом рту трепетали отблески пламени, сжигающие его утробу. Герти стоило большого труда не отшатнуться в сторону, ощущая смрад, доносящийся от Паленого. Смрад живого крематория, заключенного в человеческую оболочку, уже распадающуюся, но все же удерживаемую какой-то злой силой. Еще один каприз несуществующего города. Еще одно порождение существа, которое экспериментировало с человеческой сущностью, извращая ее самыми страшными методами. Еще одно истинное дитя Нового Бангора, который всегда останется для Герти чем-то чужим, противоестественным и непонятным.
– Благодарю, я сяду сам, – спокойно сказал Герти, когда к нему потянулись обожженные руки. Показное спокойствие далось ему ценой неимоверного напряжения нервов, дребезжащих под кожей, как шатуны разношенного механизма. – Но разве мне не полагается последнее желание?
– Чего? – толкавший его в спину угольщик нахмурился, отчего обгоревший кусок брови почти закрыл его глаз.
– Даже французы дают приговоренным право на последнее желание.
Паленый зарычал. Это выглядело жутко: связанные проволокой фрагменты его черепа задребезжали, угрожая рассыпаться.
– Ч-ч-чег-го ды хоч-ч-ч-ч-чшь?
Очень тяжело принять беспечную позу, когда к твоим ногам будто привязали пушечные ядра, а желудок от страха прилипает к позвоночнику. Но Герти это удалось, хоть и не без труда. Удалась и насмешливая улыбка, раздражавшая рокочущую публику своей бледностью.
– В другой ситуации я бы попросил бокал хорошего коньяка. Но боюсь, что здесь его раздобыть будет непросто… Но хоть выкурить папиросу я могу?
Все взгляды обратились к Паленому. Поразмыслив, тот внезапно улыбнулся, отчего с его обнаженной челюсти со звоном соскочила медная скоба.
– Эт-т-т-то уж забдосто. Побадуйся д-д-д-дымком… П-п-п-папиросу дадь?
– Не стоит утруждать себя. – Герти позволил себе еще одну легкую улыбку, надеясь, что его собственные зубы не звенят друг о друга. – Наверняка вы здесь курите всякую дрянь. У меня есть свои.
Из кармана перепачканного и разорванного пиджака он бережно достал свернутую из обычного листа папиросу. Неумело обмял гильзу, стараясь не держать ее вертикально. Удивительно, но в этот момент пальцы его отчего-то перестали дрожать. Однако он был слишком измучен ожиданием и страхом, чтобы этому обрадоваться. Мысли смешались в кучу и трепетали мышиными хвостами. Как жаль, что рядом нет полковника, его твердая рука здесь пригодилась бы как нельзя кстати…
– Ну, чего стоишь? – рявкнул кто-то из угольщиков, раздраженный затянувшейся паузой. – Или тебе огня дать, сыряк?
– Спасибо, имеется, – пробормотал Герти, набирая полную грудь воздуха.
Никто не понял, почему он подносит к губам так и не зажженную папиросу. Быть может, понял Паленый, он всегда был сообразительнее своих обгоревших собратьев, но понял слишком поздно, когда поделать уже ничего не мог.
Направив папиросу в лицо Паленому, Герти дунул в бумажную гильзу. Так сильно, как только мог, так что даже легкие, казалось, затрещали подобно старым джутовым мешкам…
В уцелевшем глазе угольщика полыхнуло удивление. А мгновением позже полыхнул он сам, когда в недрах его черепа раскрылся и вырос трепещущий огненный цветок. Ему потребовалось несколько секунд, чтоб испепелить все еще висящие на костях обрывки плоти, а вслед за этим лопнул мгновенно вскипевший глаз. Паленый утробно завыл, схватившись руками за череп, который остервенело обнажало бьющееся внутри него оранжевое пламя.
Полковник был прав. Температуры тлеющих тканей в глотке Паленого было достаточно, чтобы воспламенить гранулы пороха, высыпанные из револьверных патронов. Даже с излишком. Сухой порох послужил катализатором для процесса горения, много лет тянувшегося в тканях, и пробудил его аппетит.
Огонь выплеснулся наружу, жадно пожирая все то, что прежде лишь пробовал на вкус. Паленый выл, когда пламя пожирало остатки его языка и выл до тех пор, пока его череп не превратился в подобие китайского фонарика с изломанным абажуром, внутри которого бесновалось пламя.
Герти едва не
