Берег мертвых незабудок - Екатерина Звонцова
Говорили еще, говорили много, но Эльтудинн почти не помнил тех слов. Они были не о том, не должны были звучать там, где две некогда единые армии давно потеряли смысл своего истребления. Но они были. Звучали. Последней стала клятва, клятва, уже обращенная ко всем:
– Я, Вальин из рода Крапивы, Вальин Энуэллис Обреченный, прошу у тебя прощения за подлость моих вассалов и обещаю перемирие. ― Он посмотрел на берег. Ладонь его горела зеленым знаком. ― Эти земли ― залог моей честности ― пусть станут частью твоего королевства. Мы на них не претендуем.
Слова разбили тишину вокруг, пустили по ней круги, как камень по воде.
– Вот только мне не нужны они, ― тихо отозвался Эльтудинн. Он старался не слышать удивленного шепота за своей спиной и яростного ― за чужой. ― Мое королевство и так ― весь мир. Как и твое. А ты ― мой король.
В то мгновение он даже не понимал, какой смысл вкладывает в ответ, не понимал, что звучит он как присяга и капитуляция. Было все равно; казалось, если бы попросили, он отринул бы разум и присягнул бы, опустившись на колени. Что бы ни сказали прочие. Как бы это ни выглядело малодушно, недальновидно, наивно. Неважно. Но Вальин ни о чем не просил, лишь грустно улыбался. Острые листья все горели на его мирно приподнятой ладони. Крапива горела и на висках, но выглядела не такой болезненной, как еще недавно. И все равно… его словно мог пошатнуть ветер ― таким хрупким он казался даже в боевом облачении. Особенно в нем.
– Но им нужен ты, ― наконец проговорил он. ― Ты сильнее и сможешь о них позаботиться. Я верю тебе. Верю ― и чту. Во славу Тьмы. Света. Мы тоже ― Храмы. Я…
Обреченный ― слово вспыхнуло в рассудке. Таким было нелюбимое прозвание Вальина, написанное на звездном небе, именно таким ― Эльтудинн знал давно, и каждый раз побег крапивы слепил его тайным роком. Обреченный, обреченный… оно лязгнуло, упало в морскую воду, и речь оборвалась. Воздух, полный грозы и мороси, сотрясло другое. Щелчок металла. Грохот. Яростный вопль:
– Не смей!
Эльтудинн ничего не успел осознать ― Вальин с перекосившимся лицом ринулся на него и оттолкнул в сторону. Палуба ушла из-под ног. Эльтудинн ударился плечом о борт, впился в мокрое дерево, посмотрел вниз ― в бушующую воду. Она словно засмеялась, раззявив пасть пенистых волн. Тут же он отпрянул, выпрямился, обернулся…
Воздух уже звенел воплями. Десятками разных голосов.
– Мой король!
– Вальин!
– Маар…
Вальин лежал на палубе, навзничь, в том же круге пустоты. Бессильно раскинутые руки, прилипшие к лицу волосы. Его грудь стала обугленным месивом, чудовищными руинами из крови, костей, металлических звеньев и обрывков рубашки. И он глядел в небо ― так, будто в последнее мгновение что-то там увидел.
Когда к нему бросились, когда в него всмотрелись, не составило труда понять: два выстрела. Из базуки ― видимо, нацеленный в спину Эльтудинну. И из пистолета ― в затылок самому светлому королю. Оба достались тому, кто спас врага. Какой убил?
– Вальин, ― впустую звал он. ― Вальин…
…Они ― светлые и темные, гомонящие, ругающиеся над трупом и бесконечно винящие друг друга ― напоминали птиц. На корме снова вскипал бой, но здесь, в круге, только стенали, а кто-то смеялся. Эльтудинн стоял и всматривался в мертвое лицо, единственное, что почти не пострадало. Когда это стало невыносимым, он опустился рядом и закрыл чужие глаза ― оба теперь мутные, пустые. Жест сразу заметили, уставились со всех сторон: ждали. Он взял окровавленную руку, вновь, как когда-то, поцеловал ее: перстень, потом ― меркнущий знак Крапивы. И наконец прильнул губами к холодному лбу. Теперь все замолчали, остолбенели, оглушенные кто скорбью, кто шоком. Не приближались ни враги, ни союзники, зная: gan не подпиливает клыков, может броситься, как на фанатика, которого убил за верность.
– Маар… ― осмелев, все же позвал кто-то из графов, но договорить не успел: палуба заходила ходуном, над водой поднялся вой тысяч китов.
Пришли чудовища из морских глубин. Никогда прежде их не было так много.
…Теперь веревка резала руку. Эльтудинн стиснул зубы, выпустил ее и прищурился, вглядываясь вдаль. Светлые башни. Персиковые сады. До Ганнаса оставалось недалеко, по берегу зажигались приветственные маяки. Столица Светлых Земель ждала остатки своей армии. Мертвого короля. И врага, везущего его тело.
…Чудовища обрушились со всех сторон, не разбирая светлых и темных. Колючие щупальца морских роз, зловонные щупальца жемчужных спрутов, хвосты огромных змеев ломали мачты, обвивали ростры, выламывали обшивку. Лезли вверх утопленники и водные девы, тащили на дно матросов и адмиралов, пиратис и солдат, а иные вгрызались в них, даже не покидая борта. Чудовищ становилось все больше. Люди уже не бились друг с другом. Наконец они поняли, как это было бессмысленно.
…Отрубая чьи-то головы и щупальца, оскальзываясь на крови и кишках, обороняя нескольких раненых и труп Вальина, Эльтудинн тихо, безнадежно смеялся. Он видел, как объединяются те, кто обрушивал друг на друга проклятья, как стоят спина к спине графы Розы и Кипариса, как светлые не дают уволочь за борт темных и наоборот. Как кто-то подает кому-то руку. Как кто-то отдает кому-то пули. Как много в том было смысла… и как мало. Когда все кончилось, оказалось: светлых судов, некогда превосходивших числом, почти не осталось. Темных, стоявших у берега, спаслось больше. Выбора не было. Эльтудинн приказал сбрасывать за борт трупы, чтобы отвлечь чудовищ и подобрать живых, осторожно завернул единственное неприкосновенное тело в свой плащ, и все, кто к рассвету еще дышал, отправились в путь.
Никто так и не выступил из смешанной толпы и не признался в убийстве Вальина. Расспрашивая, допрашивая, грозя и умоляя, не удалось понять, кто стрелял. У знати с обеих сторон были еще пистолеты. Базук ― около двадцати, вот только после явления чудовищ почти невозможно было вспомнить, кто вообще держал их в руках в последние мгновения жизни светлого короля. Еще сложнее ― понять, кто мог так с ним поступить.
…Теперь Эльтудинн глядел на золото в туманной пелене и искал фиолетовую свечу Первого храма. Он забыл: свеча погасла, давно. Вскоре после того, как он впервые заговорил с Вальином, предрек и ему, и себе великие пути,
