Мы остаёмся жить - Извас Фрай
– То, что мы делаем с тобой – предательство. Если кто-нибудь узнает – нам конец. И что ты собираешься делать дальше?
– Если верить слухам, то фюрер мёртв. Война закончилась, хоть в стране по-прежнему гремят орудия. Когда сэмы подойдут к городу – смысла убивать нас у них не будет. Глупо воевать, когда война уже кончилась. Мы больше им не враги и не соперники; они и мы – победители и проигравшие; и ни для кого не загадка, кто есть кто.
– Тогда, почему ты уверен, что сэмы убьют немцев, идущих им навстречу?
– Я не уверен, но это им ничего не будет стоить. Нельзя рисковать жизнями стольких людей. Мой план – единственный способ сохранить жизни всем. Это была хорошая война для мертвецов. Но теперь, нам нужно постараться спасти живых.
– От наших выстрелов могут погибнуть люди.
– Значит, нам нужно постараться, чтобы этого не произошло. Помоги мне найти закопанные орудийные снаряды. Они должны быть где-то здесь. Да и наши овечки уже на подходе.
Пока мы с Гансом копались в земле, в поисках ящика с боеприпасами, я вспомнил, почему я вообще оказался здесь, как ко всему этому дошел. Мне хотелось хоть на миг забыть о том, где я нахожусь; и вспомнить одну из тех немногих историй, от которых моё стальное сердце начинает биться сильнее, а душа наполняется теплом. А ведь прошло семьдесят четыре года с тех пор, как мы бежали из Парижа с маленькой, больной девочкой на руках. Она могла умереть по дороге сотню раз; но добралась живой и даже стала сильнее. Я вспомнил и дьявола, носившего лицо Фрица, и бойню, которой всё равно не сравниться по масштабам с современной. Когда мать девочки оставила нас, мне пришлось стать для девочки кем-то вроде отца или старшего брата. Но мы оба с самого начала знали, что это не так.
Я и раньше любил многих женщин, хоть подобные чувства притупляются с веками сильнее прочих; я заводил семьи, про себя посмеиваясь над «пока смерть не разлучит». Но я не мог иметь детей, как бы ни старался. Очень немногие жёны узнавали о моём секрете – кто умирал слишком рано, а от кого я просто вовремя сбегал. Только вместе с ней, сплетя паутину лжи, я мог сказать фразу, единственную, в которую сам мог поверить: я – отец.
Весь мир тогда встречал двадцатый век – я отмечал двадцать пятый век своей жизни, а она – разоблачение моей тайны. Ей было страшно – любой бы на её месте испугался бы, узнав о том, что при всём желании не смог бы осознать. Но мы с ней были ближе, чем магниты; и она всё же приняла тот факт, что я на пятьсот лет старше даже того, от чьего рождения считается время.
Я подделал документы и снова стал для неё, формально, незнакомцем. Мы поженились и построили свой дом – несмотря на все грядущие войны и беды, которые так и притягивала к себе эта страна. Но мы решили остаться в Германии – она стала домом для неё, а значит и для меня тоже. Когда она состарилась, я выдал себя за её внебрачного сына. Я вступил в партию, чтобы уберечь её от опасных вопросов. Затем, я стал военным и отправился туда, где был нужен – безукоризненно подчиняясь приказам, но без всякого воодушевления. Я хотел жить мирно, но постоянно приходилось воевать. Много людей погибло от моих пуль – ещё больше от моих приказов. Я знал, за что воюю – таким идеям не суждено жить долго. Но и предать эту страну я не мог – в ней ещё оставалось то, что я хотел защитить. Я прошел огонь и лёд Сталинграда, и вернулся домой, чтобы встретить её спустя столько месяцев и километров разлуки. Но я опоздал. Меня встретило лишь могильное надгробие. Теперь, я пожинаю плоды своих ошибок и грехов – пытаюсь сохранить достоинство в бесчестное время и отдать всё, что могу разбитой, проклятой стране.
– Эй, а вот и они!
Мы откапали ящик и зарядили артиллерию. Я смотрю сквозь бинокль на приближающихся солдат. Мы договорились, что когда Ганс выстрелит пару раз из пистолета в воздух, я дам пару залпов раз из пушки – это должно хватить, чтобы они все там посидели. Но вот, их ряды всё ближе. Опасно близко.
Ганс. Он сказал, что был надзирателем в Бухенвальде. Что сделают с ним сэмы, как только схватят? Ничего хорошего – это точно. Если многие из нас отделаются посильным наказанием, то с ним расправятся сразу же, как только узнают, какую роль он сыграл в этой войне. И он помогает мне удачно сдать всех нас в плен?! Возможно, он преследует ещё какую-нибудь цель.
Ряды солдат в одну секунду исчезают из поля зрения; и все они бросаются врассыпную или падают на землю. Ганс подошел к ним очень близко и расстреливает из пистолета – не целясь, но угрожая. Я выстрелил первый раз; второй. Интересно, если бы мы действительно сражались бы вдвоём с целым батальоном – удалось ли бы нам это? Пока что, всё складывалось в нашу пользу. Возможно, обошлось даже без потерь, хотя в такой неразберихе трудно сказать наверняка: подстрелил ли ты кого или нет.
Над нами пролетел самолёт сэмов – как раз вовремя. Я даю залп; а за ним ещё и ещё. Под натиском артиллерийского огня, впрочем, вряд ли унёсшего с собой хоть несколько жизней – даже самые отважные дадут дёру.
А может, и пойдут в наступление.
Тогда – нам точно конец.
Я смотрю в бинокль: несколько молодых человек подбрасывают каски вверх и бросают оружие. Они идут прямо мне навстречу с поднятыми руками. Решили сдаться сейчас – в самое неподходящее время. Я не успел даже придумать, что нам делать, как они один за другим стали падать на землю – в них стреляли.
Их ели успели отвести, пока очередной мой снаряд чуть не снёс головы десятерым. Немецкий батальон, после долгого получаса боя, наконец-то отступает. Идти им больше некуда, кроме как к нашему гарнизону. Остаётся только гадать, как встретить их Рудольф со своими головорезами.
Дав жару подставного сражения немного поутихнуть, я приблизился к полю битвы. Воронки от снарядов и оружие, брошенное на трофеи врагу. И посреди всего этого
