Мы остаёмся жить - Извас Фрай
– О нет, ты ошибаешься. Коммунары борются не за сиюминутные отрады, а за достижения всеобщей победы в будущем. То, чем мы занимаемся сейчас – особого счастья не приносит ни нам, никому. Ты не бывал в боях, но наверняка слышал о том, что версальцы прижали нас к стенке. Они предлагают нам сдаться – говорят, что тогда проявят милосердие и не станут избавляться от всех.
Его кулаки сжались.
– Но мы не сдадимся. Национальная гвардия и каждый парижанин будет сражаться до конца. Это наш долг – и где ты видишь здесь счастье?! Я знаю – у нас не так много шансов. Но история на нашей стороне. И нас запомнят, как защитников свободы. Мы – французы. Свобода у нас в крови и мы защитим её, даже если проиграем. Вместо нас придут другие и рано или поздно, но мы победим.
– Ты утешаешь себя этими мыслями, верно? В них и есть твоё счастье, смысл и причина всего, что происходит с тобой.
Пьяно пошатываясь, я встал и собирался предложить Мишелю расплатиться по счёту с хозяином. А затем, хотел убедить его пригласить меня к себе в коморку переночевать.
– А теперь, милый друг, запомни на всё то короткое время, что тебе ещё осталось топтать эти улицы с баррикадами и мусором, – сказал я вместо всего, что собирался сказать, – каждый человек находит счастье только внутри себя – не в общественном благе и не в других людях. Искать его нужно только в своей собственной душе, какими бы важными не казались ценности и люди вокруг тебя.
Я сделал паузу для отрыжки и продолжил:
– Нам предстоит пережить великую трагедию, но я рад за тех, кто будет расти в это время. Им будет суждено построить новый мир на пепле наших ошибок. Каждое новое поколение должно пережить моменты тотального разгрома, чтобы дать пример следующему. Каждое новое поколение должно быть поколением духа. Да, мы все должны погибнуть, как общество отъявленных эгоистов. И те, кто придут за нами – будут такими же. Они будут бороться за своё собственное счастье, даже если и станут называть его общественным благом. Мы все эгоисты – такими нас создала природа и сама жизнь. А потому, борьба эта будет длиться вечно, пока существует человек. И все войны, все революции – ни одна не будет отличаться от другой. Теперь, я говорю не «Слава Франции» и не «Да здравствует коммуна», а «Слава вечной борьбе» и «Да здравствует вечное счастье».
К своему жилищу Мишелю пришлось нести меня на плечах. Я довёл себя до того, что ели мог ходить. Несмотря на всю ту ересь, что я наговорил про него и про коммуну в кофейне, у него хватило благородства всё же позаботиться обо мне. Он уложил меня в свою кровать, когда я давно уже спал. У него было всего одно место – и он уступил его мне вместо того, чтобы лечь самому. Мишелю было всё равно не уснуть сегодня – его снова звал за собой долг и он отправлялся на фронт. Утром он будет сражаться с превосходящими силами версальцев, чтобы коммуна могла прожить ещё один день.
Когда я проснулся, было уже около полудня. Я ещё не знал, что произошло – меня всего переполняла боль. Лишь несколько человек знали о том, что произошло – но вскоре, об этом узнают все. Эта новость пронесётся по кварталам Парижа быстрее пожара в ветреный день. Национальная гвардия проиграла эту битву. Её остатки отступили в одиннадцатый округ. Версальцы полностью заняли окрестности Парижа и начали наступление в самое сердце коммуны, и ничто не могло уже их остановить. А мой друг Мишель – был уже мёртв.
Солнцестояние Второе
Бывает и такое, что оставаться собой – становится преступлением против себя.
Мы с Гансом собрались покинуть городок в начале второго часа ночи, когда даже часовые, которые ещё не закончили смену, зевают чаще, чем вдыхают и выдыхают. Мы могли и просто уйти, дав знать об этом всем, выдумав какую-нибудь причину. Но угробище Рудольф – это не та дичь, к которой разворачиваются спиной; только спусти его с мушки и сам окажешься под прицелом. Поэтому, лучше лишний раз не рисковать – уйти по-английски и вернуться по-немецки. Ганс полностью поддержал эту идею. И незаметно часовых, которым я сам приказал никого не впускать и не выпускать, мы покинули город.
Даже в лесной тишине слышались шум войны – в каждом шорохе, в каждом глотке воздуха. Он стал таким же привычным для этих мест, как ветер. Каким бы разрушительным не оказался бы для Германии мир, он будет лучше опустошительной войны. Когда она кончится – настанет время строить. А пока этого не произошло, мы можем лишь постараться сохранить то, что ещё не успели разрушить. Но даже сохранять можно только разрушая; и так без конца.
К рассвету, мы дошли до пушки – нам не пришлось искать её, ведь как минимум один из нас знал, где она находится. Трудно сказать: им был только я один или мы вдвоём. Ещё труднее было вспомнить: кто, когда и зачем оставил её здесь. Это произошло точно не в прошлом году и не месяц назад при отступлении, а гораздо раньше. Даже Рудольф не знал о ней – иначе она давно была бы в городе. Сам я тоже не раз задумывался над тем, чтобы перетащить её поближе к гарнизону – это было бы правильно по отношению к брошенной, но ещё боевой технике. Но этот план так и не воплотился в жизнь.
– Откуда ты знаешь, что батальон пройдёт именно здесь? – спросил Ганс.
– Я уже говорил, что эти трусы хотят сдаться. Позиции сэмов находят в двадцати километрах от наших с тобой спин. Вот только даже если они увидят немцев с поднятыми руками – всё равно откроют огонь. Это война. Наша цель – притвориться сэмами и сделать вид, что мы нападаем. Насколько я знаю, у них нет тяжёлой техники и дать бой они не смогут. Несколько выстрелов им особо не навредят, зато напугают на славу. Ни один чёрт не заставит их после такого и дальше идти к сэмам, где их ждёт верная смерть.
– И тогда они придут к нам. Умрут и мы, и они.
– Необязательно. У нас будет больше людей.
