Иди через темный лес. Вслед за змеями - Джезебел Морган
– А ты сегодня будешь шить? – Ее звонкий голос ввинчивался в голову, вызывая мигрень. – Можно, я помогу? Я умею! У нас уже был урок труда, и я выучила целых три стежка!
– Нет, пушистая. – Я вздохнула, аккуратно спихивая назойливую младшую сестру с колен. – Не буду.
Она так удивилась, что покорно сползла на пол.
– А когда будешь? Ты же каждую осень кучу красивых платьев шьешь! Я тоже так хочу!
– Я больше не шью, – терпеливо принялась объяснять я, чуя, что иначе не знать мне покоя. – Я сейчас учусь и работаю, потому что маме плохо, а деньги у нас заканчиваются. А шить мне некогда.
Я постаралась подавить болезненный вдох. Объяснить то же самое ребятам в реконструкторском клубе оказалось сложно. Они смотрели на меня как на предательницу.
– Слушай, – говорил, едва сдерживая крик, наш главный. – До фестиваля месяц. Без твоей помощи мы просто не успеем пошить все костюмы!
– Вадь, я все понимаю. Но я предупреждала, что уйду, предупреждала еще весной!
– Так помоги нам с костюмами и вали!
– Так заплатите мне за них, – огрызнулась я и тут же прикусила язык. Я не хотела говорить им, что дома уже которую неделю из еды пустые макароны, сестре к учебному году нужна новая форма, мать стремительно пропивает остатки денег, а студентам за работу платят копейки, даже если работать все свободное время, безжалостно выгрызая его у сна.
Мне было стыдно, невыносимо стыдно говорить о проблемах в семье, особенно о мамином алкоголизме. Я еще надеялась, что она успокоится, наконец смирится со смертью отца и вспомнит, что в ее жизни еще есть мы.
Я не знаю, что должно было бы произойти, чтобы я вывалила грязное белье перед другими, пусть и считала их своими друзьями.
Чтобы как-то сгладить эффект от прошлой реплики, я уже мягче сказала:
– Вадим, поверь, я просто физически не успеваю вам помочь. Все, что я могу, – поискать кого-то другого.
Он только скривился и отмахнулся: иди, мол, без тебя найдем. Тогда было безумно обидно. Сейчас, невидящим взглядом пялясь в книгу и не разбирая ни строчки, я чувствовала себя виноватой и перед ними.
Из размышлений меня вывел очередной писк сестры, жаждущей внимания. Со вздохом я повернулась в ее сторону:
– Что случилось?
– Помоги мне с домашним заданием! – С улыбкой Марья протянула мне тетрадь с ровными рядами цифр. Я недовольно покосилась на часы: двенадцать минут из получаса, щедро оставленного на отдых, уже истекли.
– Ты сама не справишься? – безнадежно уточнила я, понимая, что общительная сестра не отстанет. Не к матери же ее посылать!
– Справлюсь! Но вдвоем веселее.
В последнем она ошиблась. Я старалась выгадать хоть пять минут перед очередным погружением в омут работы и объясняла примеры скупо, не отвлекаясь на шутки Марьи и щебечущую болтовню. Она быстро заскучала и, едва дождавшись, когда я решу ей задания, с обиженным вздохом заявила:
– Ты скучная!
– Я уставшая, – поправила ее я, глядя на часы. Читать уже не имело смысла, осталось только закрыть глаза и мысленно отсчитывать последние минуты отдыха.
Марья насупилась и отвернулась. Наверное, стоило обнять малышку и уверить, что я по-прежнему люблю ее и ценю, в конце концов, сестра у меня только одна. Но я просто не нашла в себе сил пошевелиться, пока требовательно не пропищал таймер.
Какие же у нее глаза? Светлые – серые или голубые?
Я тянулась от воспоминания к воспоминанию, они выцветали и рассыпались, как тонкая бумага от убийственного жара. Я перебирала их, как елочные шарики, когда-то разноцветные, но давно уже выцветшие, побелевшие. И они трескались под пальцами, рассыпались мелкими осколками, раня пальцы, ничего не оставляя после себя.
Ма…
Я всегда звала ее «пушистой» за волнистые волосы, окружающие круглое лицо темным одуванчиком. Расчесать малявку казалось подвигом: она ни минуты не могла просидеть на месте, постоянно вертелась и смеялась, а расческа намертво увязала в непослушных волосах. Некоторые проигрывали бой с прической Марьи с разгромным счетом, теряя в неравном бою зубцы.
Я возмущалась, когда родители, не спросив меня, решили обзавестись вторым ребенком. Я недовольно бурчала, когда младенец требовательно плакал по ночам. Но из сморщенного свертка странное существо, которое полагалось называть «сестра», превратилось в непоседливое и смешливое чудовище.
Она стала моей соратницей по играм и проказам, самой верной подругой и единственной хранительницей моих глупых детских тайн. Мы вместе нарушали запреты, исследовали заброшенные дома и играли в благородных разбойников. Я забывала, что Марья – младшая. Помнила только одно – сестра.
Я защищала ее, я учила ее, я вела ее.
А дуреху из соседнего двора, капризно заявившую, что якшаться с малолетками – глупо, мы оттаскали за волосы вместе.
– Когда я вырасту, – нетерпеливо притоптывала ногой Марья, пока я заплетала непослушные лохмы в две косички, – я стану Марьей Искусницей, совсем-совсем как в сказках!
– Есть еще Марья Моревна.
– Не хочу быть Моревной! У нее муж дурак, раз Кощея выпустил. А у искусницы муж – царевич!
Я расфыркалась от едва сдерживаемого смеха.
– Рано тебе о мужьях думать, мелочь. – Я затянула последнюю ленту и любя щелкнула сестру по затылку. – Нам сегодня еще Робин Гуда спасать, соседские пацаны без нас не справятся!
– Ура! – завопила мелкая и, вывернувшись у меня из рук, бросилась на улицу. Посмеиваясь, я шла за ней, насвистывая легкомысленную песенку.
Июльский полдень ослеплял, я щурилась, пытаясь углядеть сестру в лабиринте дворов. Какое на ней было платье? Или она надела футболку?
От яркого света в уголках глаз выступили слезы, и зрение помутилось. Какого цвета ленты я вплела ей в косы?
Я сморгнула слезы, вытерла их кончиками пальцев, шершавыми и загрубевшими. Огляделась.
Ни двора, ни солнца, никого. Только густой, опутывающий туман, которым сложно и противно дышать. Он забивался в горло, как старый кисель, такой же липкий и тяжелый. Меня сразу начало потряхивать от холода.
С трудом поднявшись с земли, я сделала пару неуверенных шагов, покачиваясь, как пьяная. Тело плохо слушалось, словно окоченевшее. Сердце гулко бухало о ребра, пытаясь разогреть, разогнать кровь, но обступающий туман подло крал даже крохи тепла.
Я не помнила, как заснула, и уж тем более не помнила, что мне снилось. Кажется, что-то приятное и светлое: после сна осталось легкое головокружение, ощущение ласки, воспоминание ребенка, которого нежно баюкает мать. Хотелось вернуться в этот сон, спрятаться в нем от промозглого холода и вездесущего тумана.
Я зажмурилась и сжала виски. Что-то волновало меня, беспокоило, щекотало разум, но я никак не могла сообразить, что же это, что
