Вадим Панов - Последний адмирал Заграты
Шанс уплыл, сгинул нырнувшим в ничто цеппелем, а в тихой Заграте стало холодно.
У Андреаса запершило в горле и линзы очков, кажется, слегка запотели.
– Сколько я вам должен?
– Как договаривались, синьор.
Да, договаривались и даже торговались, но алхимик совершенно не помнил, на какой сумме они сошлись.
– Мне кажется… – он кашлянул. – Мне кажется, этого будет достаточно.
И неловко протянул вознице один из полученных от Помпилио цехинов. Лучик утреннего солнца радостно сверкнул на золотой монете.
– Слишком много, – тихо произнес старик. – Мы договорились на две марки серебром.
– Неважно.
– Я достаточно зарабатываю, синьор, мне не нужна милостыня.
Именно в таких загратийцев влюбился когда-то Мерса, рядом с такими загратийцами он мечтал прожить всю жизнь, ради них выбрал своим причалом Альбург. Сколько же их осталось, таких вот загратийцев?
– Это подарок, – твердо произнес Андреас, глядя вознице в глаза. – Я уезжаю. Навсегда уезжаю, а на моей родине, на Бахоре, при расставании принято делать подарки. У меня нет друзей, нет родных, да и нечего мне отдавать, если честно – все мои вещи лежат в вашей повозке, и все они мне нужны. Я могу подарить только этот цехин. – Мерса жалко улыбнулся. – Пожалуйста, не обижайте меня.
И понял, что для него это действительно важно. Очень-очень важно.
Старик медленно протянул руку и взял золотой. Помолчал, глядя на алхимика, и произнес:
– Вы не должны стыдиться того, что уезжаете, добрый синьор. Вы поступаете правильно.
– Я чужак, но Заграта стала мне домом, – тихо ответил Мерса. – А я не смог для нее ничего сделать.
– Вы могли что-то сделать?
– Каждый из нас мог.
Старик улыбнулся:
– Вы хороший человек, синьор. И вы правильно делаете, что уезжаете.
Потом он выгрузил вещи, вернулся на козлы и поехал к воротам. Не оборачиваясь и больше не задирая голову. Ссутулившийся, грустный, полностью погруженный в себя и свои проблемы.
Андреас долго смотрел ему вслед, нервно теребя пальцами полы дорожного пиджака, вздохнул: «Фатум, фатум…», протер очки и вернулся к делам насущным.
Старый возница имел все основания для восхищения: металлические мачты взмывали вверх метров на семьдесят, не меньше, но для алхимика их высота имела исключительно прикладное значение. Она означала, что ему придется преодолеть несколько десятков лестничных пролетов, поскольку мачтовые лифты в небогатом порту Альбурга отсутствовали.
«А что делать с вещами? Тащить с собой?»
Однако расстроиться по-настоящему Андреас не успел – о нем позаботились. Минут через пять после отъезда возницы, когда Мерса уже прикидывал, как сподручнее тащить наверх багаж, с «Амуша» спустились три цепаря, сообщившие, что их отправили встречать «синьора нового алхимика». Сначала они не выказали особой радости, но увидев скудный багаж, заулыбались, похватали вещи и почти бегом рванули к цеппелю. Судя по всему, они ожидали худшего.
Первые несколько пролетов Мерса пытался держаться с цепарями на равных, но вскоре, к своему стыду, отстал, изрядно снизил скорость и стал отдыхать едва ли не на каждой площадке. А когда, потный и раскрасневшийся, он наконец-то поднялся на самый верх мачты, то увидел прислонившегося к парапету Валентина. Последнего, откровенно говоря, человека, с которым Андреас хотел бы в этот момент встретиться.
При появлении запыхавшегося алхимика Валентин демонстративно извлек из кармана жилета золотые часы, посмотрел на циферблат, хмыкнул, поправил перчатки и слегка поклонился:
– Рад приветствовать на борту «Амуша», синьор алхимик. Ваши вещи уже в каюте. – Многозначительная пауза. – Давно.
Развернулся и быстрым шагом пошел по проложенному через весь цеппель коридору.
«Он издевается?»
Мерса мечтал об отдыхе, однако гордость не позволила признаться в этом Валентину, и несчастный алхимик, отдуваясь и держась рукой за бок, поспешил следом.
– Вы будете жить на офицерской палубе, которая расположена уровнем ниже. – Теодор говорил, совершенно не заботясь, слышит ли его Мерса.
– То есть в гондоле?
– Да, в гондоле. – Валентин, казалось, был удивлен познаниями Андреаса в области цеппелестроения. – Во время походов из иллюминатора вашей каюты открывается превосходный вид на облака. Вам нравятся облака, синьор алхимик?
– Э-э…
– Многим сумасшедшим нравятся. Они готовы разглядывать их часами. Вот сюда, пожалуйста.
Они спустились по лестнице и оказались в довольно широком – метра два – коридоре, в который выходило не менее полутора десятков дверей.
После встречи с Помпилио Мерса ждал, что внутреннее убранство цеппеля или, по крайней мере, офицерской его палубы окажется роскошным, под стать чванливому представителю древнего адигенского рода. Воображение алхимика рисовало резные деревянные панели на стенах, дорогущие ковры, позолоченные светильники и картины известных художников. Почему-то обязательно – картины. Однако реальность оказалась куда более прозаической и прагматичной. Стены и пол были из легкого, но необычайно прочного ильского сплава, «металла цеппелей», а освещалось помещение привинченными к потолку плафонами. Никаких излишеств.
– Это внутренний коридор офицерской палубы, – сообщил Валентин. – На носу он упирается в капитанский мостик, на корме – в кают-компанию, из нее есть выход на открытый мостик, по которому приятно прогуляться в безветренную погоду. Вы любите прогуливаться на свежем воздухе, синьор алхимик?
– Я не сумасшедший.
Андреас, не забывший высказывание Теодора насчет облаков и умалишенных, решил расставить точки над i. Однако тягаться с Валентином Мерсе было рановато.
– Склонность к прогулкам наблюдается у людей с разными заболеваниями, синьор алхимик, а в случаях ожирения их вообще прописывают.
– Э-э… склонности?
– Прогулки.
– Вы еще и медикус?
– Корабельного медикуса зовут Альваро Хасина, его каюта расположена напротив кабинета мессера, а медицинский кабинет – напротив арсенала. Очень легко запомнить.
Все выходящие в коридор двери были абсолютно одинаковыми. Никаких табличек или указателей! Мессер, судя по всему, их не любил.
– В кают-компании есть рояль, облегченный, разумеется, не концертный. Кроме того, на борту есть гитара и саксофон. – Теодор окинул Андреаса высокомерным взглядом. – На каком музыкальном инструменте вы играете?
– Я… э-э… не играю.
– Почему?
– Потому что… э-э… посвятил всего себя науке.
– Любопытный случай самоотречения, – прокомментировал Валентин. – Но мессер считает, что человек должен быть развит гармонично, и я с ним полностью согласен.
