Время ветра, время волка - Каролина Роннефельдт
Бульриха это новое ненавязчивое поведение ничуть не удивило, хотя он обнаружил, что властный характер Гортензии приятно смягчился. Даже заметив, что она постоянно стремится убрать с глаз его трубку и кисет с табаком, старый картограф не стал обижаться и ничего не сказал по этому поводу. Откинувшись в кресле, полусмежив веки и делая вид, что подремывает, он запомнил укромное местечко, куда соседка спрятала трубку. Та, в свою очередь, не стала ничего говорить, когда на следующий день от него отчетливо пахнуло дымом, – словом, они прекрасно поладили.
Иногда по вечерам Бульрих ловил себя на мысли, что ждет, когда же появится Гортензия. Так было и сегодня, потому что в одиночестве становилось не по себе: тени в комнате по мере приближения сумерек все удлинялись, а из углов к креслу будто бы тянулись тонкие щупальца-пальцы. Это ощущение не покидало картографа после «исчезновения и возвращения к жизни», как он сам говорил. Такие мрачные впечатления и мысли внезапно настигали его в излюбленном уединении и угнетали неведомой доселе меланхолией.
Его бедная невестка, которая никогда не была склонна к опасным приключениям, получила жестокую рану и теперь неумолимо угасала. Когда Бульрих узнал об этом, на плечи ему легло тяжкое бремя угрызений совести. Наверняка в ту ночь все сложилось бы иначе и чудище не появилось бы в беседке, если бы картограф из Зеленого Лога, вопреки обычному своеволию, держался подальше от Сумрачного леса.
Чувство вины тяготило его, ведь то, что произошло с ним, казалось, лишь оцарапало душу, а не изранило ее. Но даже если время сгладит шрамы, все равно нужно было выяснить, что именно ему довелось пережить. Пытливый ум квенделя, который, несмотря на провалы в памяти, постепенно начинал мыслить как обычно, подсказывал ему, что так будет правильно. Кроме того, Бульрих был обязан все вспомнить ради Бедды и верных отважных друзей. Бульрих безошибочно чувствовал, что все угрозы, недавно нависшие над Холмогорьем и его обитателями, были лишь предвестниками чего-то гораздо большего. В этом он был согласен со стариком Пфиффером, хотя и не мог точно определить, что за опасность назревала.
После возвращения из Вороньей деревни ему удалось немного поговорить об этом с Карлманом. Тот теперь знал поразительно много о тайнах прошлого: это Одилий постепенно раскрывал их юному квенделю, укрепляя его любопытство к таким далеким вещам, которое пробуждал еще дядя. За последние несколько дней Бульрих видел племянника лишь однажды утром, когда Гортензия принесла свежий хлеб к завтраку, а Карлман – корзину с дровами. Вид у него был такой несчастный, что Бульрих без лишних вопросов понял: Бедде стало хуже. Карлман вскоре ушел, отвечая односложно и держась очень отстраненно. Ему явно не хотелось надолго оставлять мать в одиночестве.
– Пора бы мне наконец навестить Бедду. Я давно набрался сил, чтобы сделать это, – сказал Бульрих Гортензии вечером. – Бедда и Карлман – мои ближайшие родственники; завтра я к ним заеду. Ох, бледные поганки, надеюсь, никого не напугаю своим видом, – добавил он.
Гортензия поняла намек. С тех пор как Фиделия Кремплинг ворвалась в «Старую липу», словно кошмар, вырвавшийся из Черных камышей, квендели с опаской заговорили о пугающем появлении старого картографа из расколотой липы и о зловещем смысле произошедшего. В Звездчатке после наступления сумерек никто не решался переходить мост через реку Лисичку, не говоря уже о дороге, ведущей вдоль Черных камышей в соседнюю деревню, откуда была видна опушка Сумрачного леса.
Гортензия вкратце рассказала об этом Бульриху, но, поскольку обсуждать появление в тумане потерянного сына Фиделии и его зловещего спутника тоже было нехорошо, она не стала углубляться в эту тему и чуть позже ушла, надеясь, что после еще одного бокала Бульрих мирно уснет.
В последнее время ветер переменился: теперь он дул с востока и гремел ставнями со стороны сада – играл осеннюю мелодию. С тех пор как Гортензия ушла, Бульрих так и сидел, накинув на колени шерстяной плед и зажав в уголке рта трубку, и мечтательно смотрел в камин, словно там, в отблесках пламени, мог мелькнуть случайный образ – подожди еще немного и увидишь. Поздними вечерами картограф обычно находил покой в тишине и уюте своего дома, предаваясь праздным размышлениям, пытаясь нащупать ту самую нужную нить в паутине воспоминаний.
Снаружи зашумели деревья, и в камине оживился огонь. Задумавшийся Бульрих поднял голову. Его взгляд упал на эркер напротив кресла. Все еще ослепленный ярким пламенем, он ждал, пока мерцание перед глазами померкнет, когда вдруг понял: снаружи, в черноте за стеклами, что-то виднеется. Странно. На улице должно было быть совсем темно, потому что с неба, как всегда в последнее время, не лился свет ни луны, ни звезд. И все же там, где за стеной сада начинался Колокольчиковый лес, квендель разглядел серебристую дымку – должно быть, туман, поднявшийся с сырых лугов, теперь подгонялся ветром, который рвал белую пелену на лоскуты и незаметно подталкивал их все ближе к дому. Бульрих вздрогнул и откинулся на подушки. Он вдруг испугался, почувствовав себя хилым неженкой, что кутается в теплые одеяла и попивает варево Гортензии.
– Пора спать, – сказал он окружающей его тишине. – Хороший сон – это всегда полезно, когда на сердце и в голове тяжесть.
Никто не согласился с ним и никто не опроверг эту мудрость, лишь треснуло полено в камине и раздался свист. Бульрих невольно вздрогнул, у него больше не осталось ни малейшего желания вставать и подниматься на второй этаж. Он так и остался сидеть, не находя себе места. С остывающей трубкой в руке он смотрел на догорающий огонь в камине и мечтал, чтобы кому-нибудь пришла в голову странная идея нанести ему поздний визит. Но уже вскоре Бульрих проклял себя за такие мысли, потому что его невинное желание исполнилось…
Однако, елки-поганки и черные мухоморы, как ужасно оно при этом исказилось!
Проснувшись, Бульрих не сразу понял, как долго спал. Огонь почти потух – должно быть, прошло довольно много времени; к тому же похолодало.
Тук, тук, тук – вот он, странный звук, который, похоже, его и разбудил. Он доносился не из камина, а из оконной ниши. Тук, тук, тук – это стучали… ветки? Нет, деревья и кусты в саду росли далеко от дома и не задевали стены.
Тук, тук, тук;
